– Нет, мне известно, что они для того созданы, чтоб колебать основы и шатать троны, а уж от тебя-то что и останется!
– Се, – говорит, – все в божой власти: може, бог так мени даст, що яка я есть сама, такесенька и зостанусь, и они ничего злого мени не сделают.
Я рассердился:
– Ишь ты какая дрянь! – говорю. – Ну, если ты так хочешь, то и пусть он тебя забодает своею шляпою!
А она отвечает с досадой:
– Да що вы меня всё тою шляпой пужаете! Хиба ж у него та шляпа до лоба гвоздем прибита? О, то ж боже ласковый! Я думаю, они ее, когда надо, и снимать могут, а не бодаются.
Но мне это показалось так нагло, что я вскричал:
– Да ведь они убийственники! А она отвечает, что, по ее мнению, они могут только убивать мужчин, а «жинок» соблюдать будут.
Тут я ее похнул рукою и сказал:
– Иди из моей комнаты вон!
А она ответила:
– И то уйду, и еще с превеликой охотою, а того в шляпе греческой не боюсь, да, не боюсь и не боюсь.
Прогнал я дерзновенную Христю, но возмутился духом от ее наглости и враз тогда же почуял, что это за тяжкое бремя забот я возложил на себя из-за какой-то, можно сказать, мечты. «И может быть, еще мечты мои безумны» и «напрасны слезы и тоска», а между тем я уж испытал томление, и впереди еще один бог весть, что меня ожидает! Лестно, конечно, один бог знает, як лестно поймать и привезти в город потрясователя, но ведь где же его тут взять! Боже мой милый!.. И к тому еще, что это за бисованная жинка оказывается Христя! Извольте себе думать – она их нимало не боится, а даже будто любопытна испробовать: «чи то у них прибита шляпа земли греческой до лоба, чи она не прибита и скидается?» Вот так чертога баба! Що, если и другие так будут?!
Ну да уж только бы попался мне сей горестный потрясователь, а я ему уже не дам спуску. Лишь бы только он мне попался! Уж я с ним управлюсь, но где же это они? Может быть, надо их подмануть? Конопельки им подсыпать – а? Но как же это учинить полагается? В какой способ?
И стал я об этом думать и до того себя изнурил, что у меня вид в лице моем переменился, як у пограничной стражи, и стали у меня, як у тых, очи як свещи потухлы, а зубы обнаженны… Тпфу, какое препоганьство! А до того еще Христя що ночь не спит, як собака, и все возится… А стану спрашивать – говорит, що ей все представляется, будто везде коты мяукают да скребощут.
– Что за пустяки, – говорю. – Какое тебе до котов дело! Бiльше сего щоб не було! Спи!
Пообещается спать, но знову не спит и в окно смотрит.
Говорит: «Вы сами всему вiноватые: зачем мне бог зна чого насказали о тех, що скризь везде прясут в шляпах земли греческой, а их и нема. Мне теперь так и кажется, что се они где-то скробощут».
Я ей сказал, что я то говорил не в правду, что никого нет и в шляпах никто не ездит.
– Це, – говорю, – було десь давно, совсiм у не нашем царствi, а може, ничего того совсем чисто и не было; а только так писарю показалось.
А уж она; замечайте, отказу не верит:
– Нет, – говорит, – они где-нибудь скробощут: это мое сердце чувствует.
– Дура! Может, бачите, у нее «сердце чувствует». – И такая она мне вся сделалась какая-то неприятная – вся даже жирная, и потом от нее отдает остро, як от молодой козы.
Именно эти женщины ничего более, как не введи меня господи с ними во искушение, но избавь меня от лукавого.
Споткавши однажды отца Назария, я спросил его, что не слыхал ли он чего-нибудь в городе о потрясающих основы, коим я не верю.
А Назария отвечает с гордостию:
– Какое же вы имеете право сему не верить?
– А где же они? – говорю. – А для того, что их нет, так я и не верю.
– Как же вы это можете так говорить: разве начальство лжет?
Ось, як строго!
– Позвольте, позвольте, – отвечаю, – я начальство уважаю не меньше от вас, а я потому говорю, что я потрясователей не видал.
– Так вы же и Китая и Америки не видали?
– И действительно не видал.
– И Петербурга, пожалуй, не видали?
– И Петербурга тоже не видал, и Москвы не видал, да что же из того следует: какое сравнение?
– А такое сравнение, что вы же, я думаю, веруете и не сомневаетесь, что есть на свете Китай, и Америка, и Москва с Петербургом.
