— Лила! Где ж Лила? — вскричала она, ища глазами отсутствующую подругу.
— Принцесса не могла пережить тебя, — сказала одна из женщин. — Говорят, она умерла. Знаменитый Абу-аль-Гассан находится около нее, и он запретил доступ к ее дворцу.
— Дорогая Лила! У меня нет времени сказать тебе последнее прости. О, ты, которая так любила меня, что могла бы радоваться моему счастью, которое разбивало твое! Ты, которая столько же, сколько и я, страдала из-за моего горя, может быть, умираешь из-за моей смерти; я посылаю тебе мои самые нежные чувства и уношу воспоминание о тебе, как о благовонном букете.
Урваси была одета. Она посмотрела в большое зеркало полированного золота, в то время, как ей прикрепляли гирлянду девственного жасмина.
Она в последний раз улыбнулась, как женщина, видя в зеркале небесное отражение, и сказала вполголоса:
— Восемнадцать лет, прекрасна и царица! О, жестокий возлюбленный, жертва достойна тебя!
Потом она вышла из своей комнаты, в сопровождении рыдающих женщин, и твердым шагом подвигалась между двух шпалер придворных и вельмож, которые, все в слезах, становились на колени на ее пути и целовали пол под ее ногами.
Когда она появилась на наружной галерее, где кончалась лестница, у народа вырвался громкий крик отчаяния. Взволнованная царица остановилась на минуту и скользнула взглядом по этой толпе с поднятыми к ней головами, потом сделала прощальный жест и спустилась.
В ту минуту, когда она была на последней ступеньке, существо, которое там сидело, уткнув подбородок между колен, с большой шапкой волос, быстро встало и устремило на удивленную царицу два блестящих глаза, сверкавших, как бриллианты. Она задрожала, узнав факира, который был известен своей святостью, и сделала шаг к нему.
— Ах, отец мой! — вскричала она, протягивая руки. — Окажи последнюю милость той, которая должна умереть, — ты, который все можешь!
— Чего ты хочешь от меня, — ты, красота которой обоготворяет плоть? Чего тебе надо от меня, преступное дитя, разрывающее чудную оболочку своей души?
— Чего я хочу? — спросила Урваси. — Я не имею утешения, как обыкновенные вдовы, у которых умирают мужья, после жизни, полной любви, — утешения, покидая землю, поддерживать на своих коленях безжизненное тело возлюбленного. Если бы я могла по крайней мере еще раз увидеть его лицо, смерть для меня была бы приятней. Отец, умоляю тебя, заклинай Майю, сделай, чтобы явился передо мной тот, кого я хотела убить сама и из-за которого сама теперь умираю.
— Ты будешь услышана, прекрасная дева! — сказал факир. — Он явится, ты увидишь, как он прибежит, обезумев от страха и любви. Тогда сойди с костра, беги в его объятия: они сомкнутся над тобой, чтобы унести тебя на небо.
— Ах, благодарю, благодарю! — воскликнула царица, схватив руку Сата-Нанды и благоговейно целуя ее.
Каста браминов подвигалась к ней навстречу с Панх-Ананом во главе; но толпа, менее почтительная, чем всегда, не торопясь, расступалась перед ними. Можно было даже сказать, что враждебный ропот пробегал там и сям, и что как бы нечаянно, святым отцам заграждали дорогу. По знаку своего господина, рабы Панх-Анана рассыпали несколько ударов направо и налево своими серебряными палками; народ отступил, бросая злобные взгляды ненависти на министра. В толпе распространился слух, что Панх-Анан принудил царицу назначить его своим наследником и что он толкнул ее на жертвенник, чтобы завладеть ее короной. Новость, что жестокий и жадный брамин, которого так боялись и ненавидели, наследует этой любимой государыне, усиливало отчаяние, вызванное жертвоприношением.
Урваси села в носилки, ища глазами факира, который замешался в толпе. Она заметила, как он с удовольствием потирал руки, слушая ропот толпы.
Дорога была длинная и трудная. Нужно было рассекать живые волны, нарочно загораживавшие проход, представляя слабое сопротивление ударам палок и натискам всадников. Иногда цепь всадников разрывалась, и ворвавшаяся толпа тянулась, ползая на коленях, к носилкам.
— Царица, царица! Не покидай нас! — кричали люди. — Что с нами будет без тебя? Мы привыкли к твоей благодетельной руке, и всякое другое иго раздавит нас.
