Он скрестил руки на груди:
– Мадлен, если ты хочешь рассказать, что тебя прислали шпионить за доктором Рейнхартом, я давно об этом знаю.
– Тебе Вероника рассказала?
Жозеф покачал головой:
– Однажды я видел, как тот человек обжег тебе руку и угрожал тюрьмой. Мне хотелось его убить.
– Почему ты мне сразу не сказал? Почему не сообщил хозяину?
– Потому что знал, чем это для тебя обернется. Я же понимал: у тебя нет выбора.
Как легко было бы согласиться со словами Жозефа, но Мадлен не хотела врать ему даже в малом.
– Нет, Жозеф, в самом начале у меня был выбор. Я согласилась шпионить ради денег, ради Эмиля. Меня никто не принуждал. Я могла отказаться. Сейчас я понимаю: надо было отказаться.
– Но тогда ты бы не попала в дом доктора Рейнхарта.
– Да.
Она по-прежнему жила бы на улице Тевено, держа сердце закрытым и каждый день понемногу умирая.
– И мы бы с тобой не встретились.
Мадлен посмотрела на Жозефа. Его лицо оставалось все таким же непроницаемым.
– Может, это было бы и к лучшему?
Жозеф молча шагнул к ней и вдруг поцеловал. Мадлен почувствовала его теплые сухие губы. Ноздри наполнил запах лавандовой воды, пудры и его тела. Она ответила на поцелуй. Впервые она целовалась с мужчиной, потому что ей этого хотелось. Жозеф крепко обнял ее. Мадлен обдало жаром. У нее зарделись щеки. Жозеф отодвинулся, положил руки ей на плечи и заглянул в глаза. Его улыбка была словно глоток свежего воздуха.
* * *
В тот же день к ней явилась маман. Мадлен знала: рано или поздно та обязательно придет. Кожа на лице матери приобрела еще более землистый оттенок, мешки под глазами увеличились, а веки стали заметно бледнее. После подъема по луврской лестнице она шумно и тяжело дышала, словно гнила изнутри.
– Что привело тебя сюда, маман? Говори быстрее, поскольку я занята.
– Эмиль так и не возвращался домой. Я хотела проверить, с тобой ли он. Ты не ответила на мое письмо.
Глаза маман стреляли по сторонам, оценивая мебель и шпалеры на стенах.
– Он со мной, в полной безопасности, и ты это знала.
– Ну что ж, очень хорошо, – торопливо ответила мать, но уходить не собиралась; подойдя к дочери, она хрипло зашептала: – Нам нужно поговорить о деньгах. Я наведывалась к Камилю, но он как сквозь землю провалился. Дом заколочен.
Новость обрадовала Мадлен.
– Ты должна пойти к его начальству, – не унималась мать. – Ты должна им сказать, что он обещал тебе деньги.
– Так. Теперь понятно, почему ты пришла. Дело не в Эмиле, а в деньгах. Мне бесполезно идти к его начальству. В полиции скажут, что я не выполнила задание и не разузнала обо всех замыслах Рейнхарта. Думаю, они скоро и сами явятся сюда. Напрасно я не потребовала деньги вперед, прежде чем согласилась на эту работу.
Разговор о деньгах всегда оживлял маман.
– Откуда ты могла знать, что этот человек строит механического дьявола? Тогда я сама поговорю с начальством Камиля. Они должны понять…
– Маман, это бесполезная затея. Я не получу ни су, а если мне что-то и заплатят, делиться с тобой я не собираюсь.
– Вот и дождалась дочерней благодарности!
Внутри Мадлен поднялась волна обжигающей ярости.
– Благодарности за что? За то, что в двенадцать лет ты меня продала, за твою глухоту к нашим слезам, за то, что бросила Сюзетту умирать, а тому мерзавцу позволила издеваться надо мной, пока он не изуродовал мне лицо?
Подойдя к матери вплотную, Мадлен откинула волосы, показывая изуродованную правую сторону лица: клеймо, оставленное раскаленной кочергой.
Мать отвернулась:
– Маду, я представить не могла, что он посмеет это сделать… И ты же помнишь, я потребовала от него больше никогда не появляться в заведении.
– Да. Ты заставила его заплатить за испорченный товар.
– Мы должны были получить от него компенсацию.
– Компенсацию получила ты. И сколько он тебе заплатил, маман? Напомни мне: сколько стоило мое лицо?
Мадлен хорошо помнила день, когда сняла повязку и впервые увидела красный шрам, пролегший по щеке. Ее гладкая, шелковистая кожа была изуродована. Она без всяких врачей знала: этот шрам останется на всю жизнь как напоминание о злодее, которому позволили творить с ней все, что пожелает.
