— Нет, брат, картинки – не то, — пояснил Бурмасов. — На картинках что хошь намалевать можно. А тут – лишь то, что в действительности, как на фотографическом снимке. И аппарат, чтобы сделать эту синему, тоже похож на фотографический. Только снимков таких много-много, не счесть, и все на одной длинной кишке из целлулоида. Потом эту кишку через другой уже аппарат просвечивают на простыню, кишка бежит, и все – как живое. Понимаешь: не плод фантазии, а самоё жизнь! Показывали: садовника водой окатили; так ведь, значит, вправду, живого садовника окатили – а потом нам показали на простыне! У меня сразу, поверишь, такой интерес! Ведь можно всю нашу жизнь – день за днем!.. Там же, в Париже, оба такие аппарата купил и кишки немерено верст, три с лишним тысячи франков не пожалел. Свое синема дома стал было делать, сценки там всякие, больше срамные, с Одилькой, с Сильфидкой да с сатиром с этим, с Филистратием, — обхохочешься. Только вышло не ахти как, темновато, все ж специалист нужен, надо, пожалуй, выписать… Да я, вообще, не к тому. Я вот о чем тут подумал: А что если там, на небеси, тоже свое синема? Почему бы нет? Если уж мы сирые додумались, то там, наверно, не дурней нас. И вот вся наша чумная жизнь, со всеми ее мерихлюндиями, все что было, что будет, — все у них уже запечатлено на кишку! А сами мы и не живем вовсе: просто кишку на просвет прокручивают – и мы скачем по простыне, покуда кишка не оборвется, такое вот синема. Тут что главное: мы не знаем, какая картинка дальше воспоследует. Так и мы: дергаемся, тщимся что-то изменить, бьемся лбом о завтрашний день, хотим что-то в нем предугадать… Глупо! Безмозглые картинки из чужого синема! Все равно ничего нельзя поправить, потому что – все уже есть! И "завтра", и "послезавтра", и – до конца дней! Каждое мгновение нашей жизни уже есть, и только ждет, когда его пропустят на просвет! И ничего нельзя поправить – для этого надо, чтобы кто-то там наново снял все синема. Наново родиться, то есть! Но тогда это уже не твоя получается, а чужая жизнь. Ты бы вот, к примеру, — хотел бы чужую жизнь взаймы?
Глаза у Бурмасова горели, как у безумца, но фон Штраубе вдруг подумал, что, как говорил, кажется, Полоний про Гамлета, в этом безумии есть определенная последовательность. Все более и более он сживался с Бурмасовской фантазией. Ему даже казалось, что еще прежде он дошел до этого сам. Ну да, все уже есть. Как даже в наикаверзнейшей математической задачке уже спрятано ее решение, так и в самом существовании Тайны уже заложена ее разгадка. Надо только набраться терпения в этом синема, дождаться, когда просветят в нужном месте. Отсюда и недавнее чувство свободы, отсюда и бесстрашие. Ибо – что есть судороги страха?..
* * *
— Это всего лишь наши судорожные потуги что-то изменить!
* * *
…Sic![12] И, наверно, человек, падающий в пропасть с кручи уже не испытывает страха: конец его слишком очевидно предрешен. Но что тогда вся человеческая жизнь, как не падение с такой же кручи, со столь же предрешенным концом, только чуть более растянутое во времени: просто целлулоидная кишка, которую кто-то прокручивает на просвет, оказалась немного длиннее, на самое чуть!
Он был настолько поглощен этими мыслями, что пропустил мимо ушей последний вопрос Бурмасова, но тот с пьяной прилипчивостью гнул свое:
— А? Как насчет чужой жизни взаймы? Моей вот, к примеру? С доминой этим, с капиталом, с сильфидками… Только уж и с грехом моим заодно!
— Да нет, меня как-то и моя – вполне…
— Врешь!
— Отчего ж это я – вру?
— Оттого что немец!
— Вот что Василий, — разозлился наконец фон Штраубе, — хватит называть меня немцем! Я русский офицер. А не нравлюсь – так могу и…
— Ну-ну! — снова усадил его Бурмасов. — Говорю ж, не серчай. Просто наш брат на чужое зарится – и скрыть этого не умеет. А ваш… Сам черт вас не разберет.
— Ладно, пускай буду немец, — сдался фон Штраубе. — Только скрытничаешь как раз ты. Говорил, тайна у тебя какая-то, поделиться… А сам…
Бурмасов, уже совсем пьяный, поскольку едва не каждое свое слово прихлебывал шампанским, которое все время себе подливал, стукнул кулаком по столу:
