Резерфорд открыл атташе-кейс и вынул из него стопку машинописных страниц.
— Вот, возьми, решай сам, что об этом думать.
— Ты хочешь сказать, что вовсе не обязательно верить тому, что здесь написано?
— Ну зачем же так в лоб. А если все-таки поверишь, то по той самой причине, которую блестяще сформулировал Тертуллиан, помнишь? — Quia impossible est[6]. Неплохой довод. В любом случае, дай мне знать о своем мнении.
Я забрал рукопись и прочел ее в остендском экспрессе почти до конца. По возвращении в Англию я намеревался вернуть эти заметки вместе с подробным письмом, но все откладывал, и прежде чем добрался до почты, от Резерфорда пришла весточка: он извещал, что снова отправился странствовать и несколько месяцев постоянного адреса у него не будет. «Собираюсь в Кашмир, — писал он, — а оттуда на восток». Меня это не удивило.
В середине мая обстановка в Баскуле значительно ухудшилась, и двадцатого числа из Пешавара, как было условлено, прибыли самолеты ВВС, чтобы эвакуировать белых резидентов. Таковых насчитывалось около восьмидесяти, и большинство из них были благополучно переправлены через горы на военно-транспортных аэропланах. Пригодились и несколько частных машин и в их числе личный самолет махараджи Чандопора. На борт этого самолета в десять часов утра поднялись мисс Бринклоу, монахиня Восточной миссии, Генри Д. Барнард, американец, Хью Конвей, консул Его Величества, и капитан Чарлз Маллинсон, вице-консул. В таком порядке их фамилии появились впоследствии в английских и индийских газетах.
Конвею исполнилось тридцать семь лет, он служил в Баскуле уже два года на должности, которая в свете происходящих событий казалась заведомо бесперспективной. В его жизни завершился определенный этап — через несколько недель, а может быть, после одного-двух месяцев отпуска в Англии ему предстоял перевод на новое место. В Токио, Тегеран, Манилу или Мускат — люди его профессии никогда не знают своего будущего. Конвей достаточно долго — десять лет — состоял на консульской службе и трезво оценивал не только чужие, но и свои шансы. Он знал, на лакомое местечко рассчитывать не приходится, и искренне утешал себя мыслью, что лакомства — не его слабость. Ему больше нравились экзотические места, где было меньше протокольной рутины, а поскольку очень часто они бывали незавидными, со стороны казалось, что он не очень-то умело разыгрывает свои козыри. Сам Конвей считал, что разыгрывает их неплохо; последние десять лет его жизни были не слишком однообразными и даже в меру приятными.
Высокий и загорелый голубоглазый шатен с короткой стрижкой, обычно он выглядел задумчивым и суровым. Но стоило Конвею улыбнуться (правда, это случалось нечасто), как в нем проглядывали мальчишечьи черты. Мускул возле уголка левого глаза сводил нервный тик, особенно заметный, когда он слишком много работал или выпивал лишнего, а поскольку весь день и всю ночь накануне эвакуации Конвей уничтожал и упаковывал документы, эти подергивания бросались в глаза. Он был измотан до предела и страшно обрадовался, что лететь придется не на битком набитом транспортном самолете, а на шикарной персональной машине махараджи. Как только она набрала высоту, Конвей с наслаждением вытянулся в плетеном кресле. Привыкший ко многим неудобствам, он считал, что в порядке компенсации имеет право на некоторый комфорт. Он мог с улыбкой перенести все тяготы путешествия в Самарканд, но не жалел последнего пенни за поездку в Париж на экспрессе «Золотая стрела».
Через час с лишним после взлета сидевший спереди Маллинсон обратил внимание, что пилот отклонился от курса.
Молодой человек лет двадцати пяти, с румянцем на щеках, толковый, но отнюдь не интеллектуал, Маллинсон был типичным продуктом английской школьной системы со всеми ее достоинствами и недостатками. В Баскул Маллинсон попал полгода назад, после того как провалил квалификационный экзамен, и Конвей успел за это время привязаться к нему.
Однако сейчас Конвей не испытывал никакого желания поддерживать разговор. Он с трудом разомкнул слипающиеся глаза и пробормотал, что пилоту виднее, каким курсом следовать.
