И я понятия не имею, когда, кем и зачем.
* * *
День выдается даже более насыщенным, чем обычно. Ни минуты покоя. Кто-то, как Сибилла, пришел из-за явных технических проблем. Но большинство моих клиентов просят об одном. Исправить память. Стереть их ошибки, обиды, несчастья, чтобы освободить место для радости и покоя.
Мне сложно понять их. Сам я считаю память высшей ценностью, особенно — память об ошибках.
Но я никому не отказываю. Слишком больно могут отозваться во всем Андеграунде чьи-то неприятные воспоминания. Никогда не угадаешь, где та черта, за которой от грусти человек приходит к мысли об эскапизме.
Тела эскапистов рано или поздно находят техникеры — в дальних тоннелях. Единственный и, я бы сказал, естественный (если бы не считал идею эскапизма противоположностью естественного) способ ухода в нашем маленьком мире — уйти в буквальном смысле. Не подключиться вовремя к стим-станции, не получить новую порцию пара. Не насытить вены свежим фрозилитом.
Я скорблю о каждом эскаписте. И часть вины за их уход лежит на мне. Недосмотрел. Не вмешался вовремя. Не помог. Но в большей мере виноваты, разумеется, они сами. Мне как ученому не пристало оперировать концепциями вроде греха, но так вышло, что именно это понятие лучше прочих описывает мое отношение к эскапистам. Жизнь — фантастический подарок, тем более такая жизнь, как наша, — уединенная, защищенная от влияния порочного верхнего мира, квинтэссенция покоя и чистоты. Добровольный отказ от такого подарка — непростительная слабость, поддавшись которой человек лишается права называться человеком.
Именно поэтому в исключительных случаях я действую принудительно. Анатоля Манна доставляют ко мне двое добровольцев из техникеров. Им приходится крепко держать Анатоля, пока я проворачиваю переключатель, спрятанный в его втором позвонке. После этого тело блокируется автоматически. Инстинкт, заложенный самой природой. Любое непроизвольное движение пациента в момент, когда я занят починкой его перфосистем, может обернуться трагедией.
Я стираю все воспоминания Анатоля о его жене. Работа долгая и кропотливая, но результат стоит того — еще один житель Андеграунда не станет эскапистом. После операции я погружаю Анатоля в сон. Ему незачем помнить об этом визите и бестолково гонять штифты по пустым перфолентам.
* * *
Когда я возвращаюсь домой, Зофьи еще нет. Кошка Афина смотрит на меня взглядом, полным презрения, и на попытку погладить отвечает попыткой поцарапать.
Оставаясь с кошкой наедине, я чувствую себя неловко. Мне кажется, она открыто проявляет те чувства, которые скрывает за тихой покорностью и доброжелательной улыбкой Зофья. Думаю так — и тотчас запрещаю себе подобные мысли. Мне, единственному лекарю человеческих душ в Андеграунде, ни к чему паранойя. Конечно, Зофья меня любит. Иначе зачем оставалась со мной все эти годы? Зачем отправилась вслед за мной в этот новый чистый мир, отгороженный от ужасов войны и порока, царящих наверху?
Иду в кабинет. Здесь у меня есть перфоскоп, и я могу спокойно изучить сегодняшнюю находку.
Но сначала завожу граммофон (прежде он стоял в гостиной, и это почему-то ужасно печалило Зофью). Выбираю из стопки пластинку, на которой изображена сандинская принцесса в пышном наряде. Крупным шрифтом: Зофья Огюст-Кант (она взяла двойную фамилию после свадьбы).
Тихий шелест иглы. Волнующие звуки флейты — через мгновение они становятся только легчайшим фоном для потрясающего меццо-сопрано певицы, которая умоляет отца-шейха отпустить ее к любимому.
Кошка увязалась за мной — точно тюремный конвоир, подозревающий заключенного в попытке к бегству. Села в дальнем углу и не спускает с меня осуждающего взгляда. Так и не знаю, за что она меня не любит. Заели штифты, порвалась перфолента?
Однажды я высказал намерение изучить внутренний мир Афины и разобраться с этим вопросом раз и навсегда. Не думаю, что кошачьи ментальные механизмы так уж сильно отличаются от человеческих. Мне было бы даже интересно разобраться в них на досуге. Но Зофья решительно запретила. А я не посмел спорить.
Потому остается одно: игнорировать.
