«К тому времени наше положение ухудшилось. Мы исчерпали свои резервы. Положение складывалось тяжелое, Москва проявляла нервозность. Помню, как перед моим отъездом к Катукову мы с Ватутиным разговаривали со Сталиным. Потом взял трубку Молотов. Молотов всегда в таких случаях вел разговор грубее, чем Сталин, допускал оскорбительные выражения, позволял себе словесную бесконтрольность. Но чего-либо конкретного, кроме ругани, мы от него не услышали. Он ничем не мог нам помочь, потому что в военных вопросах был нулем, а использовался в таких случаях как бич, как дубинка Сталина. В оскорбительном тоне он говорил с командующим, потом со мной. Не хочу допускать в свою очередь неуважительных выражений в его адрес, потому что при всех его отрицательных качествах Молотов, по-своему, был честен, а его преданность Советской власти не дает мне права отзываться о нем плохо, когда речь идет о войне. В кризисные моменты он проявлял грубость, но в спокойной обстановке — нет, и я понимал, что в те часы он мог только ругаться. Положение-то сложилось грозное, шутка ли сказать: три полосы обороны, где были почти сплошь расположены танки, противник „прогрыз“» [261].
Возможно, на Н. Ф. Ватутина и A. M. Василевского повлияли и другие, неизвестные пока обстоятельства, но в ночь на 12 июля все-таки было решено контрудар не отменять, а лишь перенести его начало на несколько часов и посмотреть, как будут вести себя немцы. Из 69-й А поступили данные о действии на стыке 48-го и 35-го гв. ск до 250 танков, столько же насчитывала разведка и юго-западнее Прохоровки. Высокая активность противника ночью в полосе армии В. Д. Крючёнкина явно свидетельствовала о начале его решительного рывка с юга. На рассвете следовало ожидать и сильной атаки корпуса СС. Поэтому у станции, где, судя по итогам боёв 11 июля, действовало наиболее сильное соединение врага, командование фронта рассчитывало встретить противника огнем танков с места двух корпусов П. А. Ротмистрова, а затем ударить сильным бронированным клином. Одновременно часть сил 5-й гв. ТА выделялась для блокирования прорыва на юге. Но после рассвета в обоих районах немцы вели себя достаточно спокойно, в том числе и в полосе 69-й А. В то же время авиаразведка 2-й ВА доложила об усилении вражеской группировки на юге, летчики насчитали уже более 400 единиц бронетехники. Как потом выяснится, враг их обхитрил, поставив вместо реальных танков макеты. Было принято решение: начать контрудар в 8.00, при этом, как и было запланировано, часть сил армии П. А. Ротмистрова направить Аля локализации прорыва в районе сел Ржавец и Авдеевка.
Что в действительности явилось тем фактором, который всё-таки заставил Н. Ф. Ватутина и A. M. Василевского пойти на риск, мы, вероятно, никогда не узнаем. Возможно, это были те очень значительные силы, которыми располагал фронт. Ведь, несмотря ни на что, основную стотысячную группировку под Прохоровкой все-таки удалось сохранить. На нашей стороне оставалось и численное превосходство в танках. Кроме того, определенный оптимизм придавали и выводы разведки. На их основании в итоговом боевом донесении 11 июля на имя И. В. Сталина командование Воронежского фронта сделало следующий вывод:
«Изменений в составе ударных группировок противника и подтягивания резервов из глубины за 11.7 не отмечено» [262].
Н. Ф. Ватутин, перед тем как подписать этот документ, внимательно ознакомился с ним, сделал несколько пометок, при этом особо выделил приведенные выше строчки, подчеркнув своим карандашом. К этому времени Николай Федорович уже знал о масштабном прорыве полосы 69-й А и, естественно, задавал себе вопрос: «Откуда враг взял эти силы, если резервы не подтягивались?» Но для размышления уже времени не оставалось, тем более эта информация разведки еще раз подтверждала довод, который он направил в Генштаб сутки назад, — ресурсы противника на пределе, он оголяет фланги и стягивает силы на острие ударных группировок. Через некоторое время документ ушёл в Москву.
