Позднее установили: бизоны в бредень попали. Бизоны, оказывается, когда-то по голышмановским землям бегали. Вон еще чьим прилежанием наращивались и удобрялись голышмановские черноземы.
Еще рога. Современники наши – лоси.
Две сцепившиеся, сомкнувшиеся боевые головушки... Бились, ярые, гонные, на заре... При последнем свирепом, ревнивом разбеге громыхнули, как выстрел, рога в предрассвете, мигнули искрой и замкнулись навек. Тяжко рухнул на землю один, обронивши с копыт другого.
Старожитель сих мест мерит четвертью широченный, словно лопата, материк музейного рога.
– Не зря сохатым прозвали, – строит он некоторые предположения. – В старо время соху, должно быть, из подобных рогов конструировали. Тут и делов-то отростки спилить, конец заострить и – пожалуйста... Природный плужок получается. Рог, он хоть не железный, а терпкий.
Зубы мамонта в Голышманово – жернова.
Клык моржа – к цепу навязень.
Рог лосиный – соха.
Древняя и современная кость тяготеет здесь к зернышку, к хлебопашеству. Аграрная кость.
Здесь, в Усть-Ламенке, в давнем бывшем казачьем острожке, родился, водил первый трактор легендарный Петруша, Петр Дьяков – «огненный тракторист». В музее ему посвящен целый стенд. Фотографии. С боевыми стоит орденами. Он и в Отечественную «горел, горел да не сгорел». После войны работал машинистом на голышмановском элеваторе. Здесь и разыскал его поэт Иван Молчанов, автор текста песни, ставшей народной. Гордой и скорбной, сердечно-пронзительной... Фотографии. Обнялись они, старый поэт и Человек-песня…
Но есть, есть на этой земле экспонаты, которые, если их попытаться собрать воедино, не разместятся в самом огромном музее. Братские могилы... По сей день ознобляют сердца холодною жутью рассказы сибирских, теперь уже дедушек, бабушек, засвидетельствовавших ребячьими памятливыми голубень-синь глазками кошмарные сцены немыслимых казней, бессудье кулацких расправ, в дни кулацко-эсеровского мятежа в феврале 1921 года.
Вот стоят они – кто как схвачен был, – коммунисты, комсомольцы, первые коммунары, сочувствующие, бойцы продотрядов... Полураздетые, связанные через-Седельниками и супонями по рукам, стоят они против церкви, против глумливой, звереющей банды захмелевших вершников. Обреченных пригнали сюда, «прихлестали плетями», кончать, «контропупить», да чего-то немного замешкались. Сведя коней к храпу храп, сговорившись вполголоса и в полную глотку, погоготав, отсылают за кем-то кошевку с медвежьею полостью. Через малое время привозят ослепшего от старости, потрясучего от лютой, незрячей злобы кликушествующего патриарха местных и окрестных банд.
Я оставляю безвестной его фамилию, дабы не содрогнулись, не застудили сердечек его праправнучки, на груди у которых сегодня горят «пионерские зорьки».
– Дедонько! Ты слепенькой!.. В тебе правда зрит. В тебе око господне, – юродствуют, лицедействуют, слюнят поцелуями черную борчатку слепца каленые, ражие морды бандитских фельдфебелей.– Послужи крестьянскому миру, дедонько. В низки ножки поклонимся. Сокруши святокрепкой рукой врагов рода крестьянского... Кумоньки[2] это, дедонько…
К слепому подводят правофлангового:
– Шшупай, дедонько, роги есть? В тебе бог наш бдит... Шшупай, родненькой!
Трясущаяся, костлявая рука когтится над обреченною головой.
Вооруженные конники сгоняют на площадь все новые толпы испуганного, оглушенного происходящим народа.
– Родню – в первые ряды! – раздается команда. – Имеющий уши – пусть видит! Покажем сибирску варфоломеевску ночь!..
– Есть роги, дедонько?
– Есть! – тощенько взлаивает пергаментно желтый кадык. – Ушшупываю, православные!!
Слепцу вкладывают в правую руку длинное хомутное шило:
– Мы придержим... попридержим анчихриста. Не усумнись, дедонько. Нашшупывай на виске убиенную жилочку – и благословясь... Коли до упору.
Глаз не завязывали.
Холодные, пахнущие тленом и ладаном пальцы ищут на пульсирующем виске «убиенную жилочку». Блескучим холодненьким жалом поклевывает его четвертное хомутное шило. Шестеро дюжих рук намертво держат да стискивают на мгновение живого еще коммуниста:
– Пли, дедонько!! Стрель!..
