— Начинаю операцию, — произнес он через минуту.
Это тянулось дольше, чем я предполагал: полчаса по моим часам, но если измерять время напряжением моих нервов, то целые века. Наконец он сказал:
— Ну вот, теперь они будут как кролики. Возвращаюсь.
Не знаю, было ли это иллюзией, но мне показалось, что молнии участились. Раз и другой почва задрожала. От этой дрожи, на которую в камере мы не обращали внимания, сердце у меня забилось ускоренно. Зорин возвращался удивительно медленно. В наушниках раздавалось его дыхание, такое тяжелое, словно он бежал, а ведь он двигался медленнее, чем когда шел туда. Полный нетерпения и тревоги, я раза два выходил из шлюза. Белый кружок солнца А прикасался к скалистому горизонту. Ночь подходила к концу. Нужно было ожидать, что метеоритный дождь скоро усилится.
— Ну что ты медлишь? — закричал я в конце концов.
Он ничего не ответил, только тяжело дышал. Я не мог этого понять: прогулка не была такой изнурительной, особенно для него.
Вдруг он заслонил собою вход. Вошел в шлюз поспешно и как-то неуверенно, закрыл дверь и сказал:
— Войди внутрь.
— Я подожду… — начал я, но он резко прервал меня:
— Войди внутрь! Я сейчас приду.
Я повиновался. Через минуту он вошел, уже без скафандра — оставил его в шлюзе. Медленно подошел к столу, под лампу, приблизил руку к глазам, растопырив пальцы, и что-то пробормотал.
В сутуловатости его широкой спины было что-то страшное.
— Что с тобой? — шепнул я.
Он оперся руками о спинку кресла.
— Я плохо вижу, — глухо произнес он.
— Почему? Метеорит?..
— Нет. Я упал.
— Ну и что же?
— Споткнулся о тот разбитый автомат…
— Говори же!
— Кажется, у него был разбит котел… Знаешь, атомное сердце…
— И ты упал ТУДА?! — вскричал я в ужасе. Он кивнул головой.
— Присоски, знаешь… магнитные присоски на башмаках зацепились за железо, и я никак не мог освободиться…
Спокойствие возвращалось. Я знал: нужно действовать немедленно. Метеорит разбил наш автомат так метко, что обнажил его атомное сердце — контейнер с радиоактивным веществом, — и Зорин, падая, всем телом прильнул к мощно излучающим обломкам.
— Что ты чувствуешь? — спросил я, подходя к нему.
— Не приближайся. — сказал он и отступил на шаг.
— Зорин!
— Я могу убить тебя. Надень защитный скафандр.
Я кинулся в другую кабину, надел тяжелый металлический панцирь. Я не мог застегнуть его на груди — так дрожали у меня руки. Когда я вернулся, Зорин полулежал в кресле.
— Что ты чувствуешь? — повторил я.
— Собственно говоря, ничего. — Он говорил с паузами, как безмерно усталый человек. — Когда я упал, то сразу увидел фиолетовое облако… пульсирующее облако… В глазах у меня потемнело… Там, у автоматов, я действовал почти вслепую.
— Ты меня видишь? — спросил я, подойдя.
— В тумане…
Я знал, что это значит. Жидкость внутри глазного яблока начала флуоресцировать под действием излучения. Индикатор на столе, на расстоянии двух метров, предостерегающе тикал: все тело Зорина стало радиоактивным. Должно быть, он получил огромную дозу.
— Болит у тебя что-нибудь?
— Нет, только слабость… и все уплывает… Я взял его за плечи.
— Пойдем, ляжешь.
Он тяжело оперся на меня и двинулся к койке. Когда он уже лежал, укрытый одеялом, а я возился, перебирая запасы лекарств, мне было слышно, как он пробормотал:
— Глупо…
Когда я позже подошел к нему, он заговорил о каких-то сигналах, об автоматах, о «Гее». Я пощупал у него пульс: была сильная горячка. Я решил, что он бредит, и не обратил на его слова внимания. Вскоре он вовсе потерял сознание. За несколько часов я провел тщательные исследования; они показали, что пораженный костный мозг не вырабатывает кровяных телец. У меня было шесть ампул консервированной крови, и я сделал ему переливание, но это было каплей в море.
Поглощенный мыслями о способах спасти его, я совсем забыл о разговоре с «Геей».
Я рылся в справочниках, искал описания лучевых болезней. Чем больше я читал, тем яснее становилось, что Зорин обречен.
Перед самым рассветом меня, склонившегося над трионовыми экранами, вдруг свалил глубочайший сон. Очнулся я от железного грохота. Метеориты разбивались о крышу, давно уже был день. До вечера я не отходил от бесчувственного товарища, а вечером пошел наверх; но прием был таким плохим, что я улавливал только искаженные обрывки голосов.
