Грета даже не оборачивается.
– Не похоже, чтобы книга была при вас.
– Я имела в виду, позже. Когда мы встретимся в следующий раз.
– Откуда вы знаете, что мы еще встретимся?
– Ну, если мы встретимся. Я просто хотела поблагодарить вас за эту книгу. Это из-за нее я переехала в Нью-Йорк. А теперь я даже оказалась в Бартоломью. По крайней мере, на время.
– Вы временный жилец?
– Да. Только что въехала.
Грета едва заметно кивает.
– Надо полагать, Лесли ознакомила вас с правилами.
– Да.
– Тогда вы знаете, что не должны беспокоить жильцов.
Я сглатываю. Киваю. Меня охватывает разочарование.
– Она говорила, что жильцы ценят свое личное пространство.
– Так и есть, – говорит Грета. – Имейте это в виду, если мы встретимся снова.
Она захлопывает почтовый ящик и проходит мимо, задевая меня плечом. Я съеживаюсь. Едва слышно говорю:
– Простите, что побеспокоила вас. Я подумала, вам будет приятно узнать, что «Сердце мечтательницы» – моя любимая книга.
Грета резко разворачивается, прижимая к груди стопку писем. Ее глаза обратились в пару льдинок.
– Ваша любимая книга?
Я едва сдерживаюсь, чтобы не взять свои слова обратно. «Одна из них» – чуть не срывается у меня с губ, жалкое и беспомощное. Я останавливаю себя. Если это станет моим последним разговором с Гретой Манвилл – а так, скорее всего, и будет, раз она такой неприятный человек, – я хочу сказать правду.
– Да.
– В таком случае, – говорит она, – вам следовало бы больше читать.
Я отшатываюсь от ее слов как от удара. Мои щеки заливает румянец. Грета меж тем с безупречно прямой спиной направляется к лифту, даже не глядя на меня.
От мысли, что ей все равно, как я отреагирую на оскорбление, мне становится еще хуже.
Я чувствую себя ничтожнейшим человеком в мире.
Поворачиваясь к выходу, я вдруг замечаю Чарли, стоящего прямо у дверей. Вряд ли он слышал весь мой разговор с Гретой Манвилл, но, по крайней мере, он видел достаточно, чтобы понять, почему я так расстроена.
Он прикладывает руку к фуражке:
– Мне нельзя дурно отзываться о жильцах, но я также не обязан закрывать глаза на откровенную грубость. Она была очень груба с вами, мисс Ларсен. От имени всего Бартоломью я приношу свои извинения.
– Ничего страшного, – говорю я. – Мне говорили вещи и похуже.
– Не принимайте близко к сердцу. – Чарли улыбается и открывает передо мной дверь. – Идите, насладитесь этим чудесным днем.
Я выхожу за порог и вижу трех девочек, сгрудившихся под горгульями над входом, чтобы сделать селфи. Одна из них поднимает телефон:
– Скажите «Бартоломью»!
– Бартоломью! – вторят ей подруги.
Я замираю в дверях, когда они делают снимок. Девочки уходят, смеясь и не догадываясь, что я тоже оказалась на фотографии. Может, они так меня и не заметят. Здесь, среди манхэттенской толпы, легко ощутить себя невидимкой. Вокруг толпятся туристы, собачники со своими питомцами, нянечки с колясками и вечно суетящиеся ньюйоркцы, расталкивающие прохожих локтями.
Я останавливаюсь на перекрестке, дожидаясь зеленого сигнала светофора. На фонарном столбе под порывами ветра трепещет приклеенный скотчем лист бумаги. Мне удается разглядеть фотографию бледной женщины с миндалевидными глазами и каштановыми кудрями. Над фото крупными красными буквами выведены до боли знакомые слова:
Из ниоткуда на меня резко накатывают воспоминания, и тротуар под ногами словно превращается в трясину.
Я не могу перестать думать о самых первых кошмарных днях после исчезновения Джейн.
Ее лицо тоже было на объявлениях – фотография из школьного альбома под кричащими красными словами: ПРОПАЛА ДЕВУШКА. На несколько недель этими объявлениями оказался оклеен весь наш крохотный городок. Ее лицо глядело отовсюду. Но настоящая Джейн пропала без следа.
Я отворачиваюсь, внезапно охваченная страхом, что на объявлении окажется лицо Джейн.
К счастью, загорается зеленый свет, и поток собачников, нянечек и остальных прохожих устремляется на другую сторону улицы. Я прибавляю шаг, желая очутиться как можно дальше от объявления на столбе.
