Полагаю, что следовало бы сделать самое энергичное распоряжение в ОГПУ для изловления этих негодяев, которые позволяют себе рассылать по нашей почте такие гнусности на Алексея Максимовича.
С коммунистическим приветом Влад. Бонч-Бруевич».
АПРФ. Ф. 45. On. 1. Д. 719. Л. 121. Машинопись, подпись — автограф.
Пасквиль, возмутивший Бонч-Бруевича, состоял из трех четверостиший под общим названием «Барон из Сорренто». В нем довольно язвительно высмеивалась непоследовательность взглядов и поступков А. М. Горького.
Сталин написал на тексте листовки черным карандашом: «Подлец! И. Ст.». А на письме Бонч-Бруевича: «Мой арх. Ст.».
Конечно, он прочел и копию письма, которое Бонч-Бруевич отправил Ягоде.
«Дорогой Генрих Генрихович, — говорилось в письме заместителю председателя ОГПУ. — Посылаю Вам копию (здесь, наверное, описка, посылался оригинал. — В. С.) пасквиля на Горького, который мне прислали в конверте 16-го мая 1933 г. Значит есть у нас в Москве какие-то пакостники, которые позволяют себе не только печатать на машинке, но и распространять такие гнусности и гадости. Было бы очень хорошо эту публику взять под жабры. Я посылаю Вам подлинник этого письма, который может быть Вам поможет по машинке определить, где это стряпается; также и конверт, на котором есть штемпель, а потому можно определить тот район, где опускалось это письмо».
К. Б. Радек: «Не могу допустить его сознательной вины»
«14 июня 1933 года
Дорогой т. Сталин!
Обращаюсь к вам по вопросу, по которому не считал возможным до этого времени к Вам обращаться, — по вопросу о положении Е. А. Преображенского.
Я с ним был все время до ссылки и после возвращения в искренних и приятельских отношениях, хотя встречались очень редко. Я знал, чем он дышит. И говорил Вам, т. Сталин, что Е. А. только об одном думал, как впрячься в работу, как помочь партии осуществить пятилетку. Он понял, что было основой старых ошибок (мы много раз устанавливали в разговорах ошибочность нашего старого отношения к вопросу о возможности построения социализма в одной стране), поняли, что мы были не правы против основного кадра партии и Вас. Он не только не поддерживал никаких связей с троцкистами, но не было у него ни мысли, ни настроений, являющихся мостиком к троцкизму. Арест его, исключение из партии и ссылка были для меня страшной неожиданностью. Только позже я узнал, что он обвиняется в несообщении партии о существовании в Казани в 1929 г. какой-то оппозиционной татарской группы. Я ничего об его объяснениях по поводу этого обвинения не знаю (он не пишет мне, видно боясь осложнить мое партийное положение). Но зная его установки, не могу допустить его сознательной вины.
Я не обращался к Вам по этому делу, как не обращался по делу арестованных и сосланных Робинсона. Блискавицкого. Гаевского. Бронштейна, о которых знаю, что работали честно, преданно, не двурушничали по отношению к партии, и которых арест рассматривал, как ошибку ОГПУ, объяснимую и понятную при необходимой, но трудной операции. Я не обращался к Вам по этим делам, хотя считаю, что верность партии требует не только борьбы с ее врагами, но и помощи партии, когда ее огонь попадает по ошибке по своим ребятам. Но я оговорился, что я не имею особенного права требовать от Вас доверия к моим заявлениям. Вы должны быть недоверчивы и тверды, ибо впереди еще большие испытания: только кто в них не поколеблется, может считаться проверенным.
Если теперь я все-таки обращаюсь к Вам, то потому, что узнал, что ребенок, к которому Е. А. очень привязан, опасно болен. Разрешите Е. А. приехать на несколько дней к ребенку, дайте ему возможность переговорить с одним из руководящих товарищей. Вы знаете Е. А. по прошлому, знаете его слабые и сильные стороны. Я убежден, что если Вы или кто другой из близких руководящих товарищей с ним поговорит, то убедитесь, что стоит ему помочь выйти из того ужасного положения: быть согласным с линией партии и сидеть в ссылке за старые грехи.
Если то, что пишу, Вас не убедит (я, может, многого в этом деле не знаю), простите невольную ошибку. Пишу это письмо, думаю, что делаю не только хорошее личное дело, но и хорошее партийное. Мое обращение продиктовано не только старой дружбой к Е. А. (с которой не считался бы, если бы думал, что она находится в противоречии интересам партии), но и привязанностью к Вам и глубоким доверием, что Вы поймете мотивы, руководящие мною.
