Что там ему нагадала цыганка?
Что наказала, прощаяся, мать?
Жизнь помахала рукой с полустанка
и не вернуться. Не поцеловать.
Будто припомня забытые сроки
он не со мною — со степью сквозной,
с небом вечерним, где куст одинокий
неопалимой горит купиной…
Ничего у моря не прошу.
О разбитом не грущу корыте.
По привычке, а не из корысти
прошлое как гальку ворошу.
Думал - помню. Вышло - позабыл.
Память высыхает, а не тонет.
Неужели был он голубым -
камешек, обсохший на ладони?
…А где-то далече, где пусто и глухо,
с ночной остановки, что мне не нужна,
ворвется с клубами морозного пуха
разгневанный голос: "А он!.. А она!..."
Расправятся крылышки двери трамвайной,
вагон полетит, то скрипя, то звеня.
А кто там, а что там — останется тайной.
Там что-то случилось, да нету меня.
Как будто прогоном пустым и холодным
вздремнул, отключился. Не сообразил.
Меж тихим покоем и громом господним
удачно проехал — и руки умыл…
>(В ночь на 21 июня 1987 г., после смерча)
Последних капель звон стеклянный.
Отдельно каждая слышна.
За смертным ревом урагана —
такая в мире тишина…
А за окном, в провале черном,
осветят фары иногда
деревья, вырванные с корнем,
свисающие провода.
И слепо тычешься по кругу,
чего-то ищешь, кроя вслух
хлам, подвернувшийся под руку
и опротивевшие вдруг —
не грозы, нет, — свои же речи
о красоте и мощи гроз,
и эти праздничные свечи, —
других-то в доме не нашлось…
Запоздалая нежность к зверью,
над травою простертые руки, —
холодят они душу мою,
будто вещие знаки разлуки.
Долго спрашивал я тишину,
что там выпадет — чёт или нечет?
Только кровь свою слышал одну.
Кровь — она шелестит и щебечет.
Друг далекий! Сквозь стену огня,
на высотах своих безвоздушных, —
как помянешь, коль вспомнишь, меня, —
с примиреньем? С тоской? Равнодушно?
Подивишься ли доле моей —
пить из рек, не бояться молчанья,
трав касаться, смотреть на зверей,
всё не верить, что это — прощанье…
Еще не чернеет накатанный лед,
на давнем снегу перемен не заметно,
но солнце сияет весь день напролет!
Ты думаешь, это проходит бесследно?
Кому-то вперед невтерпеж забежать,
а кто-то хотел бы вернуться обратно,
но воздухом этим нельзя не дышать.
Ты думаешь, все это безрезультатно?
Что будет с тобою, что будет со мной —
гадалка гадает, а время исполнит.
А сердце, быть может, всего-то и вспомнит
весеннее небо над зимней страной…
Говорят, коротким будет лето.
Осень будет долгой, говорят.
Что ж, порой случается и это
да еще по многу раз подряд.
Вьется локон, гребню не послушный,
лечь на прежне место норовит.
Говорят, была такая служба —
слушать, кто да что там говорит.
Ты да я, да нам какое дело,
если повернет на холодок.
Мы с тобой всю жизнь молчали смело
глядя вдаль, на северо-восток.
Светит солнце, припекает темя.
Рот разинь — забудешь и закрыть.
Тут и скажут, что опять не время
ничего такого говорить!
Грянул гимн... Последняя нота
словно пар взошла в небосвод.
Только в гулких улицах кто-то
ходит, бродит, спать не идет.
Выпил. Или - того немного.
Может, ищет еще вина
или женщину. Или бога.
Пусть. Не тронь его, старшина.
Душно. Черный полог разодран
длинной вспышкой, и медлит гром...
Пусть побродит, а там посмотрим.
Если что - не уйдет. Возьмем.
У соседа — пир горой.
У него в гостях соседка.
Две поллитры, хлеб сырой
да раскисшая конфетка.
А соседка — первый класс.
Жрет вино и в ус не дует.
До зимы в палатке "Квас"
как-нибудь перезимует.
Она мало говорит
много в жизни повидала
и во рту ее горит
зуб из желтого металла.
"Слышь, сосед, не купишь эту?
Ставь полбанки, — отдаю!
Мне от баб спасенья нету.
Может, я их мало бью?"
И они хохочут оба
этой шутке.
А в глазах —
не веселье и не злоба —
что-то буйное
как страх…
Под землею светло и сухо
под землей — ни ветра, ни ливня.
Дальний гул касается слуха
да томится дух неизбывно.
И бежишь — словно гонит кто-то —
эти сто шагов или двести
по подземному переходу:
всё ли, Господи, там на месте?..
Едва одолевший крутую тропу
(хотя не такая она уж крутая)
кляня и себя, и свою похвальбу
вползешь на вершину
и воздух глотая
затихнешь…
И с бьющимся сердцем не в лад
душа причастится такого покоя
что вдруг без досады посмотришь назад —
