— Приступим?
Каждый из ветеранов принес по мерзавчику спиртного. Заказать бутылку, конечно, заказали — не к чему злить администратора кафе, но только одну. Цены не кусаются — грызут, а пенсии в связи с годовщиной Победы никто не повысил.
— За погибших и умерших!
Нечитайло поднялся и с полупоклоном звякнул краем своей рюмки о край одинокого стакана. Разведчик, пулеметчик и военфельдшер последовали его примеру.
Но выпить не успели — возле столика неждано-негадано появился пятый участник торжества, старшина Сидякин. Все такой же подтянутый, с выпяченным подбородком и веселым искоркам в выцветших глазах. Только прямота фигуры разведчика какая-то неестественная. Будто под одеждой спрятана доска, поддерживающая слабую спину.
— Проша? А мы тебя уже похоронили. Вон Тихонов сказал, что в Берлине снарядом голову снесло…
— Медики протез поставили, — усмехнулся старшина. — Сколько лет хожу с ним — привык.
Подшучивая над самим собой, отвечая на вопросы однополчан, задавая встречные вопросы, Сидякин видел только одну Клавдию, смотрел на нее неотрывно и жадно. Словно они в кафе одни, все остальные — некий мираж, который вот-вот рассеется.
— Ну, коли так, бери в баре стакашек и присаживайся. Помянем погибших ребят, выпьем за живых и покалеченных.
Старшина, слегка покачиваясь на ватных ногах, будто успел уже приложиться к спиртному, прошел к прилавку, гордо именуемому «баром», возвратился с пустым стаканом. Налил в него водку из армейской фляжки, осторожно прикоснулся к стакану, прикрытому куском хлеба.
— Светлая им память…
Солнце то выплывает из-за легких облаков, то снова ныряет в них.
По набережной разноцветными группками прогуливается молодежь: девчонки в летних платьях, ребята с распахнутыми на груди рубашками. На шестом этаже многоквартирного жилого дома из окна выставлен орущий динамик.
Сидякин говорит медленно, отделяя фразу от фразы продолжительным молчанием. Клавдия больше помалкивает, иногда переспрашивает либо отвечает на незаданные вопросы.
— В Германии меня ранило. Как и где именно — не имеет значения. Отлежал там в госпитале, перебазировали в московский. Когда завершили лечение, выписали. Бросился искать тебя. В деревне не оказалось, сказали: родила и уехала. Куда, к кому — неизвестно. Написал старшему лейтенанту Романову, тот, по неизвестным причинам, отказался дать твой адрес. Года два переписывались, уговаривал — ни в какую… И вот — сегодняшняя встреча…
— Как нашел кафе?
— Трофимов подсказал: встречаются, дескать, в сквере напротив Большого театра. Поехал к Большому. Какой-то старичок случайно подслушал вашу беседу, нацелил меня на кафе… Как живешь, девонька, как дышишь?
— Через раз, — с вымученной улыбкой пошутила женщина. — Сын Карпуша оженился. Работаю в больнице.
— Замуж не вышла?
Недоумевающий взгляд, легкое пожатие покатыми плечами. На груди обиженно звякнули медали.
— Кто меня, старуху, возьмет? Да и замужем я уже. За Видовым. Другого мужика не нужно… А у тебя как сложилась жизнь? Небось, обзавелся десятком детишек?
Сидякин обломил с дерева ветку с народившимися листьями, принялся постукивать ею по парапету. Признаваться в одиночестве — словно колоть острой иглой наболевшее самолюбие, но врать не хотелось, лучше сказать прямо, как выражались на фронте разведчики, «короткой очередью».
— Холостой я, Клавочка, одинокий… Перед самой войной попытался создать семью, женился на хорошей женщине.
— Знаю. Галилея Борисовна, — с едва заметной насмешкой перебила
Видова. — Мы тогдаа все удивлялись — такой видный парень и…
Хотела сказать «замухрышка» или того хлеще — «стиральная доска», но во время остановилась. Кажется, и без того Прошке нелегко пришлось, не стоит бередить зажившую рану.
— Да, Галилея, Галка, — с вызовом подтвердил Сидякин. — Достойная женщина. Родился сын. После ранения, когда они пришли ко мне в госпиталь, понял — жить с ней не в силах, и… ушел… Все не могу тебя забыть…
Последняя, тихо сказанная фраза — признание в любви. Какая женщина, услышав такое, останется равнодушной? Теплое чувство признательности и благодарности прильнуло к сердцу.
