— Гражданка Дыкина, вы отрицаете, что давали деньги гражданину Катунцеву? — официально спросил Рябинин.
— Да, отрицаю.
— Зачем же вы встречались?
— Он просил.
— А зачем взяли с собой деньги?
— Это не мои деньги.
— А чьи?
— Мои, — сказал вдруг Катунцев, распрямляясь.
— Ваши?! — не удержался от изумления Рябинин.
Катунцев стремительным жестом снял очки и глянул — нет, не на следователя, на которого должен был бы сейчас посмотреть, — а на Дыкину. Она ответила ему таким же неистовым взором, и эти их взгляды, брошенные друг на друга, не отводились, словно их замкнуло высокое и тайное напряжение, отчего Рябинин подумал, что встань он сейчас на пути этих скрещенных взглядов — просветили бы, прожгли.
— Почему ваши деньги оказались у Дыкиной?
— Я дал.
— За что?
— Чтобы она вернула моего ребенка.
— Зачем же платить деньги, когда есть правовые органы?
— Пока вас дождешься...
Все слова произнес он, не отцепляясь взглядом от взгляда Дыкиной, — их так и держало то высокое и тайное напряжение. Рябинин мог требовать откровенных показаний, приличного поведения в кабинете; мог требовать честной жизни, трезвой работы и семейной порядочности... Но у него язык не поворачивался сказать взрослому дяде: «Смотрите на меня».
— А ведь сказали неправду... К дому Дыкиной вы ходите с самого начала следствия.
Теперь Катунцев глянул на следователя, но глянул немо, без припасенных слов. Рябинин бы их подождал...
Дверь распахнулась как-то играючи, от большой силы, чуть не утянув за собой Леденцова. Большая играющая сила была только у одного рябининского знакомого. Петельников вошел в кабинет, в его середину, на что хватило одного широченного шага, и быстрым взглядом окинул Катунцева, и этот взгляд как бы повел в коридор. Рябинин догадался:
— Гражданин Катунцев, посидите, пожалуйста, в коридоре.
За ним вышел и Леденцов, видимо задетый тем же выводящим взглядом.
Петельников сел на катунцевское место и воззрился на Дыкину, отчего ее неотводимый взгляд отвелся-таки, выискивая что-нибудь более приятное и спокойное. Оно в кабинете оказалось — следователь.
— Сергей Георгиевич, я был на работе этой гражданки...
Рябинин и Дыкина смотрели друг на друга молча, и оба ждали слов инспектора.
— Там мне назвали ее старую приятельницу Зинаиду Гущину...
В простоватом лице Дыкиной что-то сместилось: то ли щеки дрогнули, то ли нахмуренный лоб безвольно разгладился, то ли губы переспело обмякли.
— Кстати, эта Гущина работает машинисткой. Так что если писать анонимку на столе, где она печатала...
Дыкина бледнела и не спускала глаз с Рябинина, словно ждала от него помощи.
— Гущина живет на проспекте Академиков, дом семьдесят три, квартира десять...
Дыкина, побелевшая и бескровная, не двигала ни единым мускулом — не моргала и, кажется, не дышала.
— Полагаю, ребенок там, Сергей Георгиевич.
Даже инспектор со своей боксерской реакцией не успел...
Дыкина взвилась над столом, как смерч, — лишь звонко щелкнул по полу упавший стул. Рябинин бессознательно прикрыл очки. И понял, что в тот миг, на который он заслонился, произошло что-то странное, никогда не бывавшее в этом кабинете. Он сбросил ладони со стекол очков и глянул ошарашенно...
Дыкиной в кабинете не было — у края стола, вровень с ним, одиноко висела лишь ее голова. От растерянности Рябинина прошили два глупых вопроса — где же тело и почему не шелохнется инспектор? Рябинин вскочил, ничего не понимая. И тогда увидел, что там, за столом, Дыкина стоит перед ним на коленях...
Он почему-то сразу вспотел. Чем только его не испытывали? Взятками, услугами, подходами, угрозами... Но вот впервые пытают жалостью. Да нет, к его состраданию обращались не раз, — теперь испытывают на честолюбие. Стоит, как перед владыкой. А ведь от такой власти у молодого следователя может закружиться голова.
— Немедленно встаньте, — тихо приказал Рябинин.
Но что она делает? Пытается неумело поймать его руку и поднести к губам. Поцеловать его руку. Да она с ума сошла...
— Встаньте же...
— Не забирайте ребенка!
Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью...
...Есть унижение, которое возвышает.
Инспектор схватил Дыкину под локти, поднял, как картонную, и усадил на стул. Теперь ее лицо горело сухим огнем — ни единой слезинки ни в глазах, ни на щеках.
