Те же стенки-ширмы, то же обилие работ — единственного богатства и украшения митурического «шалаша» видим мы и на снимке родителей с новорожденным Маем, и на фотографии с учениками, студентами Вхутемаса, и особенно на фотографии с П. И. Львовым. Разумеется, это больше мастерская, чем жилая комната: рабочий стол, заваленный бумагами, — и тут же кофейник; какие-то скамьи-лари, по стенам и у стен холсты, папки, рисунки… И Вера — живописная, в причудливом одеянии: каких-то шалях, пестрой полосатой юбке, пестрых деревенских чулках, с неизменным обручем-лентой на лбу. Сидит, задумавшись, ни на кого не глядя, не замечая ни гостя — П. И. Львова, немного комичного со своей лысой как колено головой, настороженно обернувшегося, видимо, на призыв фотографа, ни стоящего за его спиной изящного, элегантного Митурича…
В это почти пустое художническое пространство в 1931 году пришлось вместить фактически еще одну семью — отца Веры Владимира Алексеевича и мать Екатерину Николаевну — стариков, потерявших всех, кроме Веры, детей, беспомощных, нищих…
П.В.: «Слабые, одряхлевшие, истощенные проголодью, беспризорные старики страдали и близки были к смерти. Но несмотря на это, В[ладимир] А[лексеевич] не хотел расставаться с Астраханью. Привержен он был этому краю и как ученый, и как организатор лесного хозяйства и заповедника, и вообще как старожил всего края. Его уже отовсюду вытеснили карьеристы и ловкачи, как старого спеца, но не люди эти и сомнительные деятели были ему дороги, а весь край, его благополучие и процветание, которое он понимал широко и бескорыстно. В.А. долго не сдавался на просьбы Веры Владимировны перебраться к нам, но вот настала особо трудная весна. Он заболел колитом и долго лежал пластом, обессиленный. Я располагал временем и деньгами для того, чтобы осуществить этот переезд в Москву. Просили их как можно больше распродать вещей, книг и только необходимое взять с собой, так как у нас и поместить их негде.
В течение месяца, а то и больше, старики готовились к отъезду. Я пригласил себе на помощь Павла Григорьевича Захарова, своего ученика по Вхутемасу, и вот мы с ним едем. Весна. После Саратова пошли степи. Они покрыты ковром цветов. Орлы отдыхают на телеграфных столбах. Ослепительное солнце и жара. Мы сидим с Пашей на верхней ступеньке в дверях вагона и любуемся этой не виданной нами раньше природой, неожиданно своеобразной и яркой. Только повидав ее и подышав ее воздухом, станут понятны некоторые гармонии и даже образы Веры, а также может быть оправдан несколько замедленный темп в движениях самой Веры. В этой мнимой замедленности кроется правильное сочетание мысли и движения, которое приводит короче и вернее к цели, так как в таком движении исключаются моторные движения, уводящие от цели.
<…> Мы в Астрахани. Стариков застали полуживыми. В.А. лежит, жалуется на сердечную слабость. Е.Н. сидит, но передвигается с трудом. Вещи упакованы, завязаны, готовы к отправке. <…> Нанимаем две подводы для вещей. Я только руками развожу — куда мы их поместим в Москве? Но потом мелькает мысль, что, может быть, удастся выхлопотать комнату для стариков и поселить их удобнее и внизу, тогда и вещи найдут свое место. Везем все. Старикам дорого все…»>[246]
Май: «В Астрахань за ними поехал отец вместе с учеником-другом Павлом Григорьевичем Захаровым. А мы с мамой томились в бесконечном, как казалось, ожидании события. И вот усталые с дороги появились в сопровождении отца бабушка с дедушкой. <…> Все так устали с дороги, что весь прибывший с ними скарб оставили, выгрузив, у подъезда прямо во дворе до утра. И не было никаких пропаж. Во всяком случае их не заметили. А переезжали они в одну нашу комнату из просторной астраханской квартиры, и при всей нелюбви отца к вещам, по настоянию стариков, привыкших к своим книгам, мебели, посуде пришлось взять очень даже многое. Дотоле пустынная наша комната, где я мог из конца в конец „скакать“ на коне, заполнилась шкафами, столами, естественно — кроватями. Перегородились ширмами так, чтобы у каждого был свой уголок.
Появилось и зеркало — большое, овальное в резной деревянной раме. Глядя в зеркало, мама как-то по-особенному складывала, поджимала губы. Меня забавляла эта ее привычка. Сама же она не замечала этого.
