Президент поднял вверх ручку и вытянул к потолку указательный палец.
— От малого греха к большому греху!
Зал разразился аплодисментами, а Марта что-то выкрикивала в свое и Лидочкино оправдание. Пока шла эта игра, Лида смогла наконец рассмотреть зал, куда они попали. Зал был овальным, дальняя часть его представляла собой запущенный зимний сад, а справа шли высокие окна, очевидно, выходившие на веранду. С той стороны зала стоял большой овальный стол, за которым свободно сидели несколько человек, среди них Лида сразу узнала Александрийского и одного из братьев Вавиловых. За вторым, длинным, во всю длину зала, столом, стоявшим как раз посреди зала — от двери до зимнего сада, — народу было достаточно, хотя пустые места оставались. И наиболее тесен и шумлив был третий стол — слева.
— Я намерен был, — надсаживал голос президент Санузии, — выделить дамам места за столом для семейных, потому что там дают вторую порцию компота, но их странное пренебрежение к нам заставило меня изменить решение! — Голос у него был высокий и пронзительный, лицо, туго обтянутое тонкой серой кожей, не улыбалось. Это был очень серьезный человек. — Мой приговор таков: сидеть вам на «камчатке»!
Это заявление вызвало вопли восторга за левым столом.
— К нам, девицы! — закричал знакомый Лидочке Кузькин — аспирант ее Института лугов и пастбищ, где она трудилась над атласом. — К нам, Иваницкая! У нас не дают добавки компота, зато у нас дружный коллектив!
Места для Марты и Лидочки были в дальнем конце стола, и пришлось идти сквозь взгляды и возгласы. Большинство отдыхающих были мужчинами пожилого возраста, даже за столом-«камчаткой», куда усадили наказанных за опоздание женщин, они составляли большинство, так что деление по столам было скорее социальным, чем возрастным. Стол овальный — для академиков, стол «семейный» — для докторов и третий — «камчатка» для случайных и обыкновенных. Осмотревшись, Лидочка увидела, что Матю усадили за столом для семейных.
Подавальщица в белом переднике и наколке, что было совсем уж странно для советской действительности 1932 года, с сухим малоподвижным лицом, вкатила столик, уставленный тарелками с кашей. Появление каши было встречено новой волной криков, словно прибыл состав с манной небесной.
— Натужно, слишком натужно, — сказал Пастернак, сидевший рядом с Лидочкой.
— Даже страшно, — сказала Лидочка.
— Это игра, в которую играют серьезно, — сказал Пастернак. — Представьте себе, вечером после работы расковывают галерных гребцов, они садятся в кружок и устраивают профсоюзное собрание.
Официантка ловко и бесстрастно кидала тарелки с кашей, и они из рук в руки попадали на свои места. Пастернак взял стоявшую на середине стола плетенку с хлебом и протянул Лидочке.
— Спасибо, — сказала Лидочка.
— Вы, наверное, страшно промокли и продрогли, — сказал Пастернак.
Он не хотел показаться вежливым, он в самом деле представлял, как Лидочке было холодно и мерзко в темном лесу.
— А вы прибежали, как красная конница, — сказала Лидочка.
— Конница? — Пастернак улыбнулся, но как-то рассеянно, а Лидочка, затронутая его глубоко запрятанной тревогой, стала крутить головой, потому что еще не видела Алмазова.
— Он еще не приходил, — сказал Пастернак, угадав ее мысль.
— А что делать? — спросила Лидочка.
— Ничего, — сказал Пастернак. — Мы с вами не можем ничего делать, потому что этим доставим неприятности другим людям.
— Кому?
— В первую очередь профессору Александрийскому… Чем меньше мы их замечаем, чем меньше общаемся, тем незаметнее они уйдут.
— Вам хорошо, — сказала Лидочка.
— Мне?
— Вы умеете себя утешать… и обманывать.
— Но ведь нет исхода!
— А если уйти вперед?
— Куда?
— В будущее?
— Оно не будет лучше. Ни за что.
— Не может быть, — сказала Лидочка. — Подумайте, сколько уже выпало на нашу долю — и мировая война, и революция, и гражданская война…
— А голод на Украине еще не кончился, — сказал Пастернак, — и сейчас там умирают дети. Я знаю. Мне рассказывали. А потом будет хуже.
Матя Шавло пытался поймать взгляд Лидочки, а поймав, улыбнулся ей, подмигнул, всем видом показывая право на какие-то особые отношения с Лидочкой. И притом он умудрялся хмуриться, морщить нос, демонстрируя неприятие Пастернака.
