И юмор в ней не издевательства ради, даже не для каких-то там разоблачений и поучений, а от молодости, от переполненности жизнью, когда просто так и самому посмеяться хочется, и других посмешить.
Тем не менее, в повести пробовали выискивать и неуважение к преподавательской интеллигенции, и другие «подтексты» выудить. Правда, до обвинений в очернительстве, как было в свое время с повестью Алексея Кулаковского «Добросельцы», не доходило. Будучи редактором книги «Бацька ў калаўроце», я был свидетелем редактирования повести на уровне главного редактора издательства. Семашкевичу приходилось вычеркивать и слова, и предложения, и абзацы.
После этого Семашкевич недоумевал: что изменилось после его вычеркиваний? Ничего.
Наша литература юмористическим жанром не изобилует, кроме «Запісак Самсона Самасуя» Андрея Мрыя, «Дабрасельцаў» Алексея Кулаковского, «Ніжніх Байдуноў» Янки Брыля я больше повестей и не назову.
«Такія вось паперы», как говорила в самом начале Рыгоровой повести деревенская тетка Марья.
После «Бацькі ў калаўроце» Семашкевич начал писать повесть «Ясень». Написанное заканчивается таким вот абзацем:
«Ранняя ноч... Дажджавеюць і кіпяць маладыя яблынькі за акном».
Это он еще успел увидеть и записать...
Было удивительно теплым начало лета. Молодые листочки на деревьях еще не умели шуметь. После работы я через детский парк имени Горького пошел к Рыгору Семашкевичу. Он был дома один, веселый, радостно возбужденный, в просторной прохладной комнате с настежь распахнутым окном. На столе лежала принесенная женой из издательства корректура его критической книги «Выпрабаванне любоўю». По такому поводу я вызвался сходить за бутылочкой сухого болгарского вина. Он категорически отказался, показал на спинку стула, на которой висела белая рубаха, черный галстук и пиджак.
— У меня завтра защита дипломной.
Я знал, что для Рыгора защита его дипломников — святое дело. Он продолжал добрую традицию филфаковских преподавателей — уважать студентов, тем более начинающих литераторов. Это он попросил меня взять на работу в «ЛіМ» Алеся Письменкова, хорошего хлопца и хорошего поэта, как было сказано.
Мы попили кофе, полюбовались Купаловским сквером.
А назавтра утром — телефонный звонок и глухой голос Ивана Антоновича Брыля:
— Саша, нету Гриши.
Это было непостижимо. Я по-детски спросил:
— Что делать?
— Не знаю.
— Иду к вам.
— Иди.
В той же комнате было так же настежь распахнуто окно, на столе лежала корректура, на стуле висел приготовленный костюм.
Присел на диван рядом с Брылем. Сидели и молчали. Я только что прошел мимо пятен крови на тротуаре. Сидели, кажется, бесконечно долго, старый и молодой. Но сидеть бесконечно было нельзя. Я отважился и сказал:
— Буду вызывать машину.
— Вызывай.
Потом ехали утренним чистым и живым городом на Слуцкое шоссе в больницу скорой помощи за соответствующей справкой. В голове у меня, как выброшенные на берег рыбины, бились почему-то вот эти Рыгоровы строки:
Недзе на Свірскім возеры
Дзікія гусі крычаць.
Скора ўжо, скора возьмецца
Неба іх калыхаць.
Только тридцать семь лет прокричали те гуси Рыгору. Только тридцать семь лет потешило его небо... Неужели и правда, что «тых, з кім дзеліцца неба сакрэтам, маладым забірае зямля»?
И через тридцать лет временами думаю: а может, если бы выпил вина, не пил бы он на ночь снотворное, не полез бы на подоконник курить перед сном и любоваться сквером. Он любил рассказывать об этой своей радости. У него была плохая привычка сидеть на широком подоконнике вдоль оконного проема. А когда он жил в Серебрянке на третьем этаже и мы выходили покурить на балкон, никогда не подходил к ограде, курил, прислонясь к стене. Но кто знает, куда сам качнешься или качнет тебя судьба под этим небом, в котором дикие гуси кричали и будут кричать. И не потому, что дикие, а потому, что время улетать.
Человеку не дано знать свое время.
«Может, мы последние поэты...»
Что есть такой поэт Максим Танк, я, как и все мои ровесники, знал еще в школе. Имя это само собой становилось в ряд классиков, который начинался с Янки Купалы и Якуба Коласа. Естественно, что и представлялся он старцем, седовласым мудрецом, да и балладный лад многих стихотворений — «дрэмле Нарач, наша мора» — располагал к таким ассоциациям.
