История человечества управляется всем чем угодно, но только не тем, что составляет суть высоких идеалов. Да и сами эти идеалы существуют всего лишь как слабенькая традиция, кое-как поддерживаемая отдельными кучками мечтателей-идеалистов, которым никому нет даже надобности затыкать рта — настолько слабы их голоса, не поддержанные большинством. Да и в самих этих голосах, к сожалению, нет научной убежденности, а есть только неизвестно откуда взявшаяся вера, часто толкающая этих несчастных на самопожертвование. Но ведь это самопожертвование должно же вести к чему-то позитивному! А оно не ведет. Взять к примеру Ганнибала, который жертвовал собой ради Карфагена, ведя бесконечные войны с Римом. Ведь если бы ареопаг Карфагена поддержал Ганнибала и прислал ему войска, и карфагеняне взяли бы Рим, то по утверждению Гумилева, не было бы ни Аппиевой дороги, ни трактатов и учебников на латыни, читавшихся на протяжении многих веков, и вообще — много чего не было бы в современном мире. Но Лев Гумилев благоразумно умалчивает о том, во зло или во благо мировому развитию был бы взят Ганнибалом Рим. Да и никто этого точно сказать не сможет. В истории нет сослагательного наклонения, это ходячая истина, против которой нет аргументов. Возьмем более свежий исторический пример: если бы не борьба Жанны д'Арк и ее сподвижников, потомки тогдашних французов и англичан образовали бы этносы, отличные от современного. Но разве факт, что эти этносы были бы в чем-то хуже тех, которые сложились в результате действительного течения истории? Так за что же Орлеанская дева пошла на костер? То, что кажется самым ценным и важным в текущий момент — родина, народ, традиции, религия, империя, республика — теряет всякий смысл при увеличении временных масштабов рассмотрения. Вот поэтому Лев Гумилев и относит пассионарность к сугубо иррациональным явлениям в человеческом поведении, а моральной ее оценки вообще предпочитает не давать, потому что этот способ оценки к таким явлениям просто не применим.
Таким образом, жертвовать собой во имя высших идеалов совершенно бесполезно: ведь ни в природе, ни в истории нет ничего реально существующего, сопоставимого с этими высшими идеалами, а отдавать жизнь за бесплотную химеру — и вовсе глупо. Еще более глупо приносить себя в жертву ради чего-то сиюминутного и непрочного, что сегодня есть, а завтра нет. Какой в этом смысл? Ровным счетом никакого.
Посмотрим, тем не менее, на вещи и с другой стороны. История показывает, что в почти в любой из более или менее развитых культур из всех наук в первую очередь развивались астрономия и логика. Надо сказать, что логика, ее структура, способ формулировок и т. д., во всех культурах — арабской, индийской, китайской, европейской — в разные времена и в разных странах, если отбросить ее внешнее оформление, была одинаковой. Логика, как известно, составляет основу любой другой науки, а в жизни логика диктует последовательность действий, необходимых для достижения цели. Но сами цели диктует, увы, не логика. Цели диктует также и не этика, не нравственность и не мораль, а человеческие страсти. Страсть — явление абсолютно иррациональное, алогичное и аморальное, но именно она, согласно теории пассионарности, определяет течение истории, и я вполне с этим согласен.
Чтобы ученый мог оставаться ученым, он не должен быть подвержен страстям. Нравственность и мораль — это не просто кодекс поведения, это целый набор устойчивых, сильных и глубоких чувств, а кодекс поведения — это лишь внешнее выражение этих чувств. Хотя нравственное чувство и не возникает в душе человека само по себе с такой легкостью, как возникает вульгарная страсть, но укоренившись в человеке под влиянием достойного воспитания, которое имеет счастье получить лишь явное меньшинство из всех, родившихся на свет, нравственное чувство часто не уступает по своей силе, глубине и физиологическим проявлениям тем природным страстям, для зарождения которых воспитания не требуется вовсе. В этом смысле нравственное чувство можно считать одним из свойственных человеку страстей или чувством, чрезвычайно близким к обычным страстям, но которое, однако, требует дополнительных специальных усилий для его пробуждения и успешного развития. При достаточной физиологической близости вульгарной страсти и нравственного чувства, в социальном плане эти чувства являются очевидными антагонистами, в том смысле, что вульгарная страсть зарождается в личности спонтанно, а нравственное чувство возбуждается у личности специальными манипуляциями, совокупность которых и называется воспитанием. Так может быть нравственное чувство всё же не является страстью? Может быть, его столь сильная зависимость от общественного воздействия указывает на иную природу этого чувства и говорит о том, что оно в корне отлично от страстей? Увы! За исключением трудности развития и поддержания, ни в чём ином такого отличия усмотреть нельзя. Главным критерием является то обстоятельство, что нравственность совсем не логична, не рассудочна, она столь же иррациональна сколь иррациональная и необъяснима с точки зрения логики любая человеческая страсть. И хотя нравственность и противопоставлена страсти в качестве индивидуального регулятора поведения, она была и остаётся страстью, правда
