Впрочем, что это я о грустном. Улыбнись, читатель! Ведь мы с тобою едем в Сидорки! Я беру сумку с самокатом и музыкой в одну руку, в другую — кулер с провизией. Визитка с кошельком и водительскими правами, ключи, бельевая брызгалка, заправленная водой доверху. Объясняю: последний предмет — это тоже предмет выживания. В раскалённой солнцем машине кондиционер первые две-три минуты гонит раскалённый воздух, и все металлические части излучают жар. Но если побрызгать внутри брызгалкой, а также обрызгать себе рубашку и морду лица — то можно спокойно садиться за руль и ехать. В случае непредвиденной остановки брызгалка становится единственным средством, дающим шанс не умереть от перегрева, пока не кончится вода. Брызгалка в сочетании с рубашкой из натурального шёлка — это испытанное средство, благодаря которому мне удавались полуторачасовые прогулки по раскалённому летнему Далласу. Без этого я бы и десяти минут не вынес на жаре в сто шесть градусов по Фаренгейту и бешеном техасском солнце, которое не добрее флоридского.
Впрочем, пока солнце еще не летнее, и жара еще не пришла. Сейчас на улице райская погода, и предметы выживания берутся больше для подстраховки чем для дела. Я погружаюсь в трак, выруливаю со двора на драйв-вэй, доплываю по нему до выезда из апартмент-комплекса, выплёскиваюсь на дорогу под зелёный сигнал светофора и погружаюсь в плотный траффик. Я еду на юг по четыреста сорок первому шоссе, по обе стороны которого притаился городишко Гэйнсвилл, а затем сворачиваю направо, на Арчер-роуд, она же двадцать четвёртое шоссе. Час езды по этому шоссе — и ты на побережье Мексиканского залива. Двадцать четвёртая дорога ведёт в Сидорки.
Перекрёстки, светофоры, множество машин. Попадаются пешеходы. Солнце светит как полоумное, отражается от всего, от чего в силах отражаться свет. Дорожный асфальт, машины, здания, примяты солнцем. Истекает солнцем каждая травинка на газоне, каждый осколок стекла, каждый кусок металла. Отброшенные предметами солнечные лучи лепят в глаза. Впрочем, лобовое стекло моего броневика устроено так хитро, что оно гасит болезненную яркость этих лучей, оставляя ровно столько света, сколько необходимо, чтобы вдоволь радоваться жизни. Нажимаю на бобышку приёмника, и в кабину врываются звуки джаза.
Двадцать четвёртая дорога соединяется с четыреста сорок первой одиноким нескладным рукавом. Она тут же ввергает водителя в суетливое движение в три ряда, с постоянными суматошными перестройками соседей из ряда в ряд, с непременной идиотской выходкой паскудного нетрезвого негритоса за рулём какой-нибудь ржавой трахомы. Проскользнув под семьдесят пятый интерстейт с востока на запад, двадцать четвёртая дорога теряет третью полосу, а еще через пяток миль и вовсе превращается в простую одноколейку. Машин становится мало, здания редеют, и наконец город остаётся позади и сменяется пейзажем дикой природы, в которой доминируют пальмы, жестколистные тропические деревья, клочковатые лианы и какие-то неведомые мне огромные хвойные растения, отчасти напоминающие сосны. Говённый из меня ботаник, совсем-таки дрянь. Ну ничего, прорвёмся. Главное, что я безошибочно отличаю пальмы от прочих деревьев. Эта удивительная способность дала мне основание заявить, когда я впервые увидел Флориду, что Флорида отличается от других штатов в первую очередь тем, что пальмы в ней растут без горшков.
Примерно через полчаса неспешного, гладкого пути по солнечной дороге, окружённой тропическим лесом, моё сознание начинает блуждать в поисках темы для размышления. Уж так устроены мои дурацкие мозги, что не думать они не умеют. А думают они хер знает о чём, но только не о том, о чём надо думать для собственной пользы. Вот и теперь они вдруг вновь вытаскивают из подсознания обрывок стихотворения Блока:
Победоносцев над Россией
Простёр совиные крыла…
Эти "совиные крыла" почему-то снились мне две ночи подряд и не давали покоя, а вслед за ними появлялась и вся сова целиком. Сова Минервы… Она начинала свой полёт с сумерек, символизируя этим, согласно не помню кому, запоздалый приход исторической мудрости. Сова Минервы действовала мне на нервы, и я благоразумно решил её не трогать, тем более, что Сергей Кравченко не оставил от этой гнусной птицы даже пуха и драных перьев (вот тебе ссылка, урод:
