«Отец поставил негодяя садовником», – продолжал мой спутник, – «а потом, когда тот остался недоволен, назначил дворецким. Дом, казалось, сделался его вотчиной: он повсюду болтался и творил что вздумается. Служанки жаловались на его пьяную развязность и сквернословие. Папа, чтобы их как-то вознаградить, повысил жалованье всем без исключения. Негодяй брал у отца лодку, лучшее ружье и вовсю развлекался охотой. И все это – с кривой, насмешливой, наглой гримасой! Я двадцать раз сбил бы его с ног, не будь он меня старше. Поймите, Холмс, я вынужден был все это время сдерживаться, зато теперь спрашиваю себя: дай я себе тогда чуточку свободы, разве пришлось бы мне об этом сожалеть?»
«Так вот, дела у нас шли все хуже и хуже: Хадсон, скотина, зарвался дальше некуда, и как-то раз, услышав, как нагло он отвечает отцу, я схватил его за шиворот и вытолкал вон из комнаты. Он подчинился, но окинул меня злобным и угрожающим взглядом, говорившим о его ненависти ко мне красноречивее всяких слов. Не знаю, что после этого произошло между ним и моим несчастным отцом, но наутро папа пришел ко мне с просьбой принести Хадсону извинения. Я, как вы догадываетесь, наотрез отказался – и спросил, с какой стати отец позволяет этому проходимцу распоряжаться у нас в доме, будто он тут хозяин.»
«Ах, мой мальчик, – услышал я, – тебе хорошо говорить, но ты не ведаешь, в каких я тисках. Скоро, Виктор, ты обо всем узнаешь. Я позабочусь о том, чтобы ты обо всем узнал, а там будь что будет. Ты ведь не подумаешь дурно о своем бедном старом отце – правда, малыш?»
Отец был очень расстроен, заперся на целый день в кабинете, и через окно было видно, как он сосредоточенно что-то писал.
Тем вечером у меня гора свалилась с плеч: Хадсон заявил, что собирается нас покинуть. Он вошел в гостиную, когда мы сидели там после обеда, и объявил хриплым полупьяным голосом:
«Сыт я по горло вашим Норфолком. Нацелюсь на Хэмпшир. Мистер Беддоуз, думаю, обрадуется мне не меньше вашего».
«Надеюсь, Хадсон, вы не держите на нас зла», – кротко отозвался отец, отчего кровь забурлила у меня в жилах.
«Извиниться передо мной так и не удосужились», – угрюмо буркнул Хадсон, метнув взгляд в мою сторону.
«Виктор, – обратился ко мне отец, – признай, что обошелся с этим достойным человеком не совсем вежливо».
«Напротив, – возразил я. – Полагаю, мы оба проявили по отношению к нему чудеса терпения».
«Ах вот вы как! – огрызнулся Хадсон. – Ладно-ладно, приятель. Мы еще посчитаемся!»
Ссутулившись, он выбрался за дверь и спустя полчаса покинул наш дом, оставив отца в самом жалком взвинченном состоянии. По ночам я слышал, как он без устали вышагивает по комнате из угла в угол. К отцу только-только начинало возвращаться прежнее самообладание, когда разразилась катастрофа.
«Что же произошло?» – нетерпеливо перебил я.
«Нечто в высшей степени странное. Вчера вечером отец получил письмо с почтовым штемпелем Фордингбриджа. Прочитав его, отец схватился за голову и принялся кругами бегать по комнате, точно помешанный. Когда мне удалось наконец уложить его на диван, рот и веки у него перекосило, глаза закатились. Мне стало ясно, что его хватил удар. Доктор Фордем явился тотчас же. Мы перенесли отца на кровать, уже полностью парализованного. Сознание к нему так и не вернулось, и я не знаю, дышит он еще или нет».
«Тревор, вы меня пугаете! – воскликнул я. – Что же было в этом письме, если оно привело к такой ужасной развязке?»
«Ничего особенного. Вот это и есть самое необъяснимое. Записка бессмысленная – сущая чепуха… О господи, вот этого я и боялся!»
В эту минуту мы обогнули изгиб подъездной аллеи и в закатном свете увидели, что все шторы в доме опущены. Мы бросились к входной двери; на пороге появился господин в черном костюме, при виде которого лицо моего друга исказилось от горя.
«Когда это случилось, доктор?» – спросил Тревор.
«Почти сразу после вашего отъезда».
«Он приходил в сознание?»
«На минуту до кончины».
«Что-нибудь просил мне передать?»
«Только одно: бумаги лежат в потайном ящике японского шкафчика».
Мой друг поднялся с доктором в комнату покойного, а я остался в кабинете, снова и снова перебирая в голове все связанное с этим делом. Большей беспросветности я в жизни, кажется, еще не испытывал. Каким было прошлое Тревора – кулачного бойца, путешественника, золотодобытчика? Как вышло, что он подпал под влияние этого морячка с ехидной физиономией? И с какой стати было ему падать в обморок при одном упоминании о полустертых инициалах на сгибе локтя? Почему письмо из Фордингбриджа навлекло на него гибель? Мне вспомнилось, что Фордингбридж находится в Хэмпшире и что мистер Беддоуз, к которому отправился морячок (вероятно, с целью шантажа), тоже проживает в Хэмпшире. Письмо, следовательно, пришло либо от Хадсона, сообщавшего о раскрытии им некоей постыдной тайны (очевидно, реальной), либо от Беддоуза, который предупреждал давнего соучастника о неминуемом разоблачении. С этим вполне ясно. Но могло ли тогда это письмо быть бессмысленным – сущей чепухой, как о нем отозвался Виктор? Наверняка он не сумел верно его истолковать. Коли так, то письмо, по-видимому, искусно зашифровано: написано одно, а подразумевается другое. Мне необходимо увидеть письмо собственными глазами. Если в нем запрятан скрытый смысл, я, безусловно, вытащу его на свет. Предавшись раздумьям, я чуть ли не час просидел в полумраке, пока заплаканная служанка не внесла лампу, а следом за ней вошел мой друг Тревор – бледный, но собранный, держа в руках бумаги, которые сейчас лежат у меня на коленях. Он сел напротив меня, пододвинул лампу к краю стола и передал мне короткую записку, нацарапанную, как видите, на листке серой бумаги: «Дела не так плохи. Мухоловками заведует Хадсон. Фазан уже запел. Требуется дичь. Давай иди на тягу».
