«Отныне я не буду больше и заговаривать о путешествии в Самарканд. Я обязательно уеду вместе с вами, ибо если останусь дольше вас, то их подозрения на мой счет, без сомнения, усилятся еще более, и я не буду в безопасности, в особенности если они узнают, что у меня есть деньги, которые скрываю до сих пор». Я не мог не заметить еще такого удивительного совпадения — кушбеги соврал нам именно 1 апреля…
Наконец, после более трех месяцев тягостного чувства стесненности при встречах с кушбеги я с удивлением увидел его более приветливым и доверчивым по отношению ко мне. Он стал принимать меня вечерами — в то время, когда я мог застать его одного. Это обстоятельство настраивало против меня купцов, старавшихся отдалить меня от кушбеги и прежде всего помешать нам встречаться наедине. Оставив тот холодный и нередко резкий тон, какой бывал у него раньше, кушбеги просил меня приходить к нему почаще. Я имел честь сообщать в моем первом отчете слова кушбеги, касающиеся упадка торговли между Россией и Бухарой, опасностей, какие поджидают их караваны на пути в Россию, возможности строительства двух крепостей на Сырдарье. Он говорил мне также довольно часто, что бухарский хан надеется принять у себя посольство его величества государя императора. Согласно данному мне приказу я нашел возможность поговорить с кушбеги о находящихся в Бухаре Русских пленных и о том, что хан, освободив некоторых из них, сможет проявить тем самым дружелюбие к нашему правительству. «Мирза, — ответил мне кушбеги, — я сам очень желал бы сделать это. Но это невозможно, и вы сами знаете почему. Ведь это противно нашим обычаям, и до сих пор у нас не случалось. Мы не берем пленников сами, но покупаем невольников за деньги». Тогда я напомнил ему, что по корану отпустить на свободу невольника — значит совершить поступок, достойный похвалы в глазах всевышнего. И прибавил, что он сам хорошо знает, без того, чтобы его слуга напомнил ему, что для него нет ничего невозможного. После короткого раздумья он сказал голосом добрым и спокойным, но тоном, не оставляющим мне почти никакой-надежды: «Ладно, Мирза. Я попытаюсь сделать это и если будет угодно богу, сделаю. Я поговорю с эмиром-хазретом». Мне пришлось ждать нового благоприятного случая, когда кушбеги будет в добром расположении духа, чтобы опять коснуться столь деликатного вопроса. За несколько дней до моего отъезда из Бухары он сказал мне, в конце концов, что осуществить это все-таки невозможно, по крайней мере сейчас. Но у него есть тем не менее надежда, что хан будет более сговорчив, когда примет посольство его величества государя императора. «Мы можем, — добавил он улыбаясь, — смотреть сквозь пальцы на то, что отсюда будут тайно отпускать каждый год четыре-пять русских невольников. Но делать это открыто — другое дело. Скажите об этом от моего имени его превосходительству господину военному губернатору Оренбурга». За две недели перед этим разговором с кушбеги мне посчастливилось способствовать бегству из Бухары двух русских невольников, купленных у хивинцев. Некоторое время спустя после моего возвращения в Оренбург, однажды утром они пришли ко мне и со слезами на глазах благодарили за то, что они вновь свободны и возвратились на родину. И это было для меня хорошим вознаграждением за все те тяготы, что я перенес за время моего путешествия. С нашим караваном я отправил в Россию и двух других невольников. Они присоединились к нам в двух днях пути от Бухары.
Наступила уже середина мая — время, когда летний караван обычно отправляется в Орск, а кушбеги ничего не говорил о моем отъезде. Я уже начал беспокоиться, когда вечером 19 мая он вызвал меня к себе. Войдя к нему, я застал его занятым взвешиванием каких-то лекарств, отправленных им затем хану в ящичке, закрытом на ключ и запечатанном. Другой ключ от этого ящичка был у хана. (Таким же образом кушбеги отправлял хану все блюда для его стола, после того, как пробовал их сам.) Он попросил меня сесть рядом. Во время наших бесед я всегда обращал внимание на свойственный ему тон. Приведу здесь пример его речи. «Итак, Мирза Джафар, — сказал он, отослав ящичек и повернувшись ко мне, — вы еще надолго думаете оставаться уже после того, как получите ответ на письмо, привезенное вами, и разрешение на ваш отъезд?» «Я надеюсь, что недолго, если это будет угодно господу, — ответил я, — уеду сразу же как только мир кушбеги удостоит меня вниманием и подучит у эмира-хазрета разрешение на мой отъезд». «Баракалла! Баракалла! — воскликнул он. — Вы ошибаетесь, Мирза, кушбеги помнит о вас и делает для вас больше, чем вы считаете. Вы не видели еще наше Солнце (хана)?» «Нет, ваше превосходительство, к моему великому сожалению. Я видел только самую яркую звезду на прекрасном небосводе Бухарии, но я еще не имел счастья любоваться его солнцем». «Вы увидите его, если будет угодно господу. Я добьюсь разрешения и представлю вас эмиру-хазрету перед вашим отъездом». Затем он заговорил о письме, которое передаст мне для Вашего превосходительства, и о трех статьях, его составляющих. «Что касается других вопросов, о коих мы говорили ранее, — добавил он, — вы вспомните их, если угодно будет господу, и на словах передадите о них от моего имени его превосходительству военному губернатору Оренбурга». Свое письмо — ответ на письмо Вашего превосходительства кушбеги обязательно должен был показать хану. Лишь хан мог решить те вопросы, о которых шла речь в полученном письме, поэтому кушбеги должен был предстать пред своим милостивым господином с покорностью самого преданного раба. Точно так же дело обстояло бы и во время следующей русской миссии в Бухару. Кушбеги боялся скомпрометировать себя какими-либо обязательствами, и именно это было причиной столь сдержанного тона его ответа.
