— Да еще какой гут! Просто на славу.
— Ну, и чудесно! Значит, ты теперь в моем распоряжении?
— В полном. Одним словом, я одна из самых послушных овец твоих, и попечительство начнется тем, что ты велишь тотчас подать мне стакан самого горячего чаю, потому что я продрог до костей.
— Ну, и прекрасно! Эй! Чаю!
В это время я отвернулся к стоявшему в углу фонарику, чтоб раскурить сигару, и вдруг почувствовал, как две ладони закрыли мне глаза, и звонкий тенор произнес над ухом:
— Узнал?
— Узнал, — отвечал я наугад, желая скорей освободиться; но этим не кончилось: я должен был выдержать полный курс обниманий, прижнманий и лобзаний, и только по окончании этой давки мог явственно отличить высокую фигуру Луки Лукича Бацова от дубленого полушубка, облекавшего оную.
— Каков! Прискакал! Слышал, братец, слышал все, как ты там в болоте… Ну, да это пустяки! Вообрази, мы почти год, как не виделись, Ну, да это пустяки! А вот что: вчера подвыли семерых; а главное, вообрази, Карай-то мой, Карай! Третьего дня — лису матерую, то есть можешь ты себе представить, с первой угонки, как вложился — джи!..
Лука Лукич не окончил еще начатого рукою жеста, выражавшего, по его мнению, ловкость и удальство Карая, как из соседней палатки послышался хорошо знакомый мне голос г. Стерлядкина.
— Врет, все врет! Не верьте ему…
— Так и поволок, — продолжал Бацов, — Ну, что он там орет спросонков, эта щучья пасть! Не верь ему брfтец!.. Он что ни скажет — все пустяки. Здравствуй, граф! А где же Хлюстиков?
— Эй! Подать сюда Петрунчика! — сказал граф людям. — Да он вчера так нахлестался, что, я думаю, и теперь еще не пришел в память.
— Ничего! — кричал Стерлядкин из своей палатки. — это ему не в первый раз, да и не в последний. Здравствуй, граф! Каково спалось под дождиком?
— Хорошо. А у нас вчера что-то долго шла потеха. Ну, что: на чем решили?
— Известное дело, на чем. Карая нынче придется по хвосту.
— Слышишь, Лука? — сказал граф, обратясь к Бацову, — И ты в силах будешь перенести этот удар? А с кем идет?
— С Азарным! — кричал Стерлядкин. — На первого подозренного; прибылые не в счет; да еще добро бы до первой угонки, а то прямо на завладай.
— Ого! Ну, что ты, брат Лука? Уж, видно, напрямик с ума спятил! Воля твоя, у меня вчуже сердце замирает. Добро бы еще на дюжину шампанского, а то, посуди сам, ведь это срам на всю жизнь.
Бацов молча покручивал усы; заметно было, что он начал трусить. «Пустяки», — сказал он, но уже не так громко и отчетливо.
— У тебя все пустяки! А рассуди-ка сам: Карай твой слова нет, собака добрая, во всех ладах, да молода; притом же, ты сам знаешь: псовая, пылкая, следовательно, накоротке; сверх того, коли не осердишься, я скажу правду: он, брат, у тебя больно подуздоват![2] А коли ты охотник с толком, так знай, что подуздоватая собака всегда непоимиста. Куда ж ты заехал? Добро бы на садочного; да еще до угонки; а то давай нам подозренного, да материка! Эк куда хватил! С Азарным — шутка! Нет, брат, я Азарного знаю…
Граф не кончил и начал вслушиваться. За палаткою шла страшная возня:
— Слышь, прочь, прибью! Подлец буду — прочь! Зарежу!..
Я выглянул из палатки.
В шалаше, из которого недавно появился камердинер, лежал маленький человек в заячьем полукафтане и размахивал ногами, отбиваясь от двух псарей, которые старались завладеть им. По голосу и складу бранчивой и отрывистой речи я тотчас узнал в нем Петра Сергеевича Хлюстикова.
— Тащи, тащи его! — кричал голос из палатки.
— Слышите, Петр Сергеич? Граф кличет. Пойдемте! — говорил псарь.
— Пошел, дурак! Ты видишь: я сплю.
— Нельзя: приказано будить.
— У-у! Нельзя, нельзя, скотина! Прочь убирайся!
— Бери, тащи его! — раздался голос Бацова.
— Петр Сергеевич, Лука Лукич зовет…
— Лу-ка! Лу-кич! Скажи ему, что он такой же скот, как и ты!.. А Карай — просто шалава…
В палатке раздался общий смех.
— Тащи, тащи его! — кричал Стерлядкин, выходя из своей палатки в колпаке и беличьем халате.
— Еще один! А-а-ай! Не буду. Голубчики, пустите!.. Иду, право, иду! — кричал Хлюстиков, барахтаясь на руках у псарей.
В палатку подали чай.
Хлюстиков явился вслед за самоваром.
