Настанет время, и изобретут сны. Умирать будет легко, приятно. Может быть, и все человечество так? «Мир безумцу, который навеет человечеству сон золотой…» Кто сказал? Не помню. Неважно. Как многое становится неважным!
Напряжение спадает. Теперь собака может перенести любые погрешности в опыте Все благородные процессы выключены. Остались какие-то примитивные химические реакции. Как у самых далеких предков.
Хорошо холодит от крышки. Приятно в жаркий день. Язык у собаки не синий — верный признак достаточности кислорода в тканях.
Бедный пес. Где он жил? Как жил? Полукровка — похож на овчарку. Раз попал в собачий приемник, значит, не сладко жилось. «Собачья жизнь». Впрочем, в последние годы собаки не голодали. Но без ласки. Так, случайные связи. Как я. Нет, связей не было. Были две. После противно. Человеку нужно еще разговаривать. Наверное, не всем? Отвернулся и заснул. Оскорбительно для нее.
Можно просто смотреть, не думая. Дружат они между собой или нет? Романы? Любовь? Не веду таких разговоров, не знаю. Вадим понимающе посматривает на Риту. И она машет ему подведенными ресницами. Он женат. Сколько лет ей? Двадцать семь, двадцать восемь? А Юру я видел дважды с какой-то незнакомой девушкой. Птичья физиономия. Наверное, читает стихи Гумилева.
— Юра, вы читали Гумилева?
— А кто это?
(Спроси свою барышню.)
— Это поэт. «Убежать бы, скрыться бы, как вору…»
— Нет, не знаю.
Покраснел. Другие переглянулись. Откуда он может знать? Не издавали. А впрочем, прочтешь десять страниц — и надоедает, как у всех поэтов. Только Люба читает целыми вечерами. Так же, как и современная зарубежная проза: по форме хорошо, а идеи нет. Когда одни идеи, — раздражает. Нет совсем тоже плохо. «Все люди — братья» — этого мало. Как это реализовать? Нужна наука.
— Ну, что там? Как температура?
— В оттекающей крови — два с половиной градуса. После машины — почти нуль. Юра, промеряй в разных тканях.
Жду. Юра переключает прибор на разные датчики.
— В пищеводе — два, в прямой кишке — почти три, в мозге — два и одна десятая. В саркофаге — близко к нулю.
(«Саркофаг». Тоже мне название!)
— Хорошо. Игорь, взяли анализы?
— Берем. Но результаты будут не раньше, чем через пятнадцать минут.
— Знаю. Мы не будем ожидать. Видимо, уже нельзя больше понизить температуру. Давайте на этом остановимся. Теперь, как мы условились, испытаем две программы: с периодическим включением на большую производительность и непрерывное прокачивание с малой объемной скоростью. По часу на каждый вариант. Что вы скажете, товарищи? Юра?
— Давайте начнем со второго. Я думаю, кубиков триста в минуту хватит?
— Да. Другой вариант, наверное, такой: пять минут — 800 мл, потом десять минут перерыв. Нет возражений? Принято. Тогда я пойду посижу в кабинете.
Иду по коридору. Бодрюсь, нужно делать вид. Наконец — дверь.
Устал. Совсем никудышный: два часа посидел на стуле, поволновался — и скис.
Лечь. Закрыть глаза.
Голова тихонько кружится. Музыка. Мыслей нет.
Проходит. Можно смотреть. Потолок с трещиной. Люстра. Пыль на ней. Портрет Павлова. Угол стола. Вот так бы и умереть: закружилось, тоненький звон. Провал.
Так не бывает. Вспоминается другое.
Ночи в больнице. Сухой, распухший язык. Жар, дышать трудно. Громкий разговор санитарок в коридоре. Какой-то Коля пьянствует и изменяет. «Пропадите вы с ним!» Позвать врача, пожаловаться. Неловко. Черт с ними, потерплю. Скоро улягутся на стульях и захрапят. Деликатность. Хорошо, что нас только двое. У соседа гипертонический криз. Тоже не спит. Головные боли. Вздыхает, ворочается. Молчим.
Разговаривают, проклятые!
Весь мир противен. Черствые, самодовольные врачи. Глупые, привередливые больные. Безграмотные сестры с подведенными глазами.
Говорят, что где-то есть лаборатории, населенные одержимыми учеными. Композиторы сочиняют нежную и героическую музыку. Есть любовь.
Все врут. Есть только одышка. Жажда. Толстый язык Селезенка, как большой камень, перемещается в животе при каждом повороте. Люди: поесть, переспать, помочиться.
Не хочу. Глупые бредни недоросля: какие-то модели, анабиоз. Зачем? Бог, дай мне подышать! И забери меня. Нет, не в рай, не в ад. Просто никуда.