В кишиневском еврействе замечался несомненный раскол между старшим поколением, настроенным не революционно, мечтавшем только о хлебе насущном, и молодежью, увлеченной идеей активного участия в революции. Вообще кишиневский Израиль не был воинствующим, и у меня сложилось убеждение, что, среди наших евреев, склонность к спокойному, буржуазному существованию, равнодушие к идейной стороне всякого рода политики, пожалуй сильнее, чем у прочих, населяющих Россию, народностей. По крайней мере, в Кишиневе революционеры-евреи, в бедных слоях населения, представляли собой почти сплошь зеленую молодежь. Женатый юноша, если к тому же он обзаводился имуществом на несколько десятков рублей, быстро переходил в защитники порядка, и вся его энергия направлялась на добывание средств для семьи.
Я находил, поэтому, что кишиневская полиция, слишком напуганная общераспространенным мнением о преобладающей роли еврейства в русском революционном движений, придавала силе и организации местных евреев преувеличенное значение и боролась отчасти с ветряными мельницами. Приведу один пример в подтверждение данного мнения.
Начальнику местного охранного отделения удалось как-то узнать о сделанном одному из кишиневских заводов секретном заказе совершенно нового, изобретенного заказчиком, евреем, орудия. Заказано было несколько сот экземпляров металлических шаров, по три фунта весом, усеянных на поверхности остриями, вроде подковных шипов. Каждый шар был снабжен железной петлей, в которую можно было продеть веревку. Расследование, закончившееся арестом заказчика и конфискацией снарядов, велось артистически, делу было придано серьезное значение.
Когда все нити этого секретнейшего замысла оказались в руках полиции, то выяснилось, что мы, действительно, имели дело с планом еврейской самообороны. Какой-то злополучный еврей задумал выступить на защиту своих единоверцев, в случае повторения погрома, снабдив их новым оружиём: он предполагал, что евреи, запершись в домах и выдерживая осаду нападавших, будут успешно защищаться, бросая в своих противников чугунные шары с остриями, привязанные к длинной бечевке. Поразив одного врага, осажденный мог бы вытягивать свой метательный снаряд обратно и повторять метание бесконечное число раз.
Мне приходилось несколько раз, во время моей службы, ходить одному в толпу волнующегося народа, и я всегда испытывал при этом некоторый подъем духа, обычно вызываемый сознанием опасности. Но в толпу еврейских мятежников (того времени, которое я описываю) я пошел бы без всякого волнения. Мне они казались почему-то игрушечными революционерами, с мячиками вместо бомб, с бутафорским вооружением и с детским азартом, рассеять который не представляло бы ни труда, ни опасности. Напоминаю, для оправдания моего тогдашнего отношения к роли евреев в революционном движении, что я имел при этом в виду только Бессарабию, и что даже через два года, в период усиления революции, бессарабские евреи не создали в пределах губернии какой-либо особенно заметной революционной организации.
Я упомянул выше, но только вскользь, о тех затруднениях, которые испытывали, вероятно, многие губернаторы «черты оседлости» от укоренившегося среди многих служащих по административному ведомству убеждения в том, что случаи массовых насилий над евреями следует непременно рассматривать, как естественное явление, как признак невыносимого еврейского гнета, как пример борьбы здорового народного организма с внедрившейся в него заразой. Я не мог, в то время, объяснить себе вполне точно причины такого одностороннего отношения к беспорядкам со стороны лиц, призванных охранять порядок, и склонен был допустить, что мне, как новому в Бессарабии человеку, еще не видна в полном объеме неприглядная и вредная роль еврейства. Поэтому я не считал возможным вести среди своих подчиненных «юдофильской пропаганды». Я не оспаривал никогда их мнения о дурном влиянии евреев на население, о вреде, приносимом евреями, о ненависти, испытываемой по отношению к ним прочими народностями, но лишь старался внушить служащим сознание необходимости исполнить служебный долг, в смысле охраны внешнего порядка и общей безопасности. «Мы охраняем не евреев, а порядок», — таков был лозунг, данный мной бессарабской полиции. Однако, при распоряжениях, даваемых мной кишиневскому полицмейстеру, и при совместной с ним выработке мер к охране города во время наступления опасных признаков, я не раз чувствовал, что между нашим обоюдным пониманием своих обязанностей стоит какая-то таинственная преграда, что в голове моего подчиненного носится мысль, о которой нельзя упоминать, но которая мешает ему всецело отдаться выполнению своих полицеймейстерских обязанностей. Чувствовалась какая-то натянутость в разговоре, мешавшая полному взаимному доверию. Наконец, перед самой Пасхой 1904 года мне удалось, совершенно случайно, поставить полицмейстера «на точку зрения», как говорят некоторые чиновники. Я получил ночью длинную шифрованную телеграмму от Плеве, который, кажется, в первый раз, решил вмешаться в мою деятельность и проявил в изложении телеграммы нестерпимую для меня манеру настоятельных требований и угроз. Он сообщал о признаках готовящегося в Кишиневе нового погрома (мне это было известно лучше, нежели ему), требовал принятия решительных мер и предупреждал, что малейшее проявление антиеврейских беспорядков в губернии будет отнесено к недостатку моей предусмотрительности и к отсутствию целесообразности моих распоряжений. Надо прибавить, что я изложил содержание телеграммы на память, не совсем верно; она была составлена в более резких выражениях, и я немедленно сел писать и зашифровывать ответ. Не успел я телеграфировать министру о том, что меры к охранению порядка принимаются мною в силу служебного долга, а не в виду возможной личной ответственности, как вошел с докладом полицмейстер. Во время нашего разговора мне пришла в голову счастливая мысль показать полковнику Рейхарту расшифрованную телеграмму Плеве. Никогда не забуду перемены, происшедшей после этого в лице, манерах и во всем поведении полицмейстера. Какая-то перегородка, заслонявшая его умственный взор, вдруг упала. Он оживился, повеселел, стал бодр и ясен, как человек, знающий отныне, по какой из двух дорог ему надо идти. Доклад закончился его словами: «будьте спокойны, ваше сиятельство, беспорядков в Кишиневе не будет».
