Данила как-то заглянул к прабабушке и увидел, как она плачет.
— Ну, чего стоишь, а ну вытри мне слезы, быстро! — скомандовала она, — а то эта дура сиделка уже час в туалете трещит по мобильнику! Быдло, оно и в Африке быдло…
— Баб, ну зачем ты так, — вступился за девушку Данила, — может, у нее что-то срочное…
— Срочное? Ты видел ее глаза? Одни мужики на уме!
— Баб, не надо так… я сам вытру…
Почувствовав прикосновение родной руки, Октябрина Никитична снова разрыдалась, юноша стал успокаивать бабку, но она плакала еще больше, как будто захотела выплакаться разом за все годы. Еле-еле успокоил ее Данила и уже собрался было уйти, как бабушка попросила остаться.
— Мальчик мой, — проговорила она, — если бы ты знал, если бы ты только знал, как я хочу умереть. Я же каждый день смерть жду, как дорогую гостью, а она, сука, все где-то шляется. Нет, чтобы р-раз — и облегчить все. Пусть ад. Пусть! Не думаю, что там хуже, а тут… в спине червяки завелись, врачиха, дура дурой улыбается, мол, гной они чистят. А какой гной? Какой, если все давно отравлено… потом до внутренностей доберутся… скотина я… кусок говна…
Я иногда думаю, что мне надо что-то такое пережить. Чтобы разом — и все, навсегда. Скажи, ведь у папы есть пистолет?
Данила отпрянул в ужасе. Октябрина испугалась — а вдруг уйдет! — и сменила тему. Глядя на улицу, начала рассказывать:
— В молодости я с детьми, двумя балбесами-мракобесами, отдыхала в Крыму. Ну, Крым и Крым. Горы облазили, в море накупались, фруктов отожрались, потом понос прохватил, короче, все как обычно. Тут кто-то нам предложил пойти на экскурсию в горное селение, отдаленное, правда, но сказали, будет интересно. Мы, раззявы, наняли провожатого и пошли. Ну, там традиции всякие нам показали, местную кухню, что-то еще, а, как уходить уже, смотрю, на пригорке стоит памятник …змее. Я в ужасе! Матернулась. Думала, культ какой и надо в местный райком написать, ну, чтобы язычество не разводить. А тут мне и говорят вот что: года два назад солдат стоял на карауле, у них там воинская часть рядом, стоял и стоял себе, как положено. Вдруг, ощущает, кто-то на него смотрит, повернулся — никого. А внутри нехорошо так, мерзковато. Он еще раз оглянулся — снова никого. Дай, думает, закурю, может, полегчает. Зажег спичку, в траве, рядом с ногой что-то колыхнулось. Посветил. И обомлел. Прямо на него смотрела кобра. Он отошел, она отползла за ним и снова в кольцо свилась, уставилась, он снова отошел, она снова за ним. Но, падла, держалась на расстоянии. Приходит смена его, он бегом в часть, рассказывает, как было, руки дрожат. Но это не помогает. Через три дня его снова посылают в то же место, и история повторяется. Потом еще раз. Заболел он на нервной почве. Отправили в госпиталь тут же, при части. Вышел покурить на балкон, а там она его уже ждет, голова колышется на ветру. Он в шум, сослуживцы обступили, змея уползла. А ему все хуже и хуже, где-то на третьи сутки скончался. При части тогда морга не было, родителям, конечно, сообщили, мол, так и так. Они приехали сутки через трое, ясное дело, бегом на могилу, а там у военного венка она свернувшись кольцом лежит… мертвая… Любила, получается, тварь. Видишь, как оно бывает. Животное вроде, а чувства такие. Потом один придурок из приезжих решил памятник поставить на том месте, где солдат впервые увидал ее… Одна мысль мне, Данилка, покоя не дает, уж если тварь сдохла по своей воле, так сказать, то почему я не могу? А?
— Не знаю, — ответил правнук после долгого молчания, — может, не время еще…
— И ты туда же! В провидение веришь? Мы сами, понимаешь, сами можем решать, сколько нам жить! Вы что, совсем охренели все кругом?
Октябрина Никитична не сдавалась. Она просила всех, умоляла, заклинала, чтобы ей помогли уйти из жизни, но родня была непреклонна. Как-то сиделка переключала телевизор, и Октябрина Никитична услышала непривычное слово «эвтаназия» — видимо, народ совсем отупел нынче, потому что диктор два раза повторила, что это добровольный уход из жизни. Правда, как выяснилось пару минут спустя, в России-то как раз эвтаназией и не пахнет, мол, негуманно и все такое. Но это же очевидный бред! Каждый, абсолютно каждый, и это записано в Конституции, имеет право на жизнь, а стало быть, и на смерть тоже. Что может быть хуже, чем жить вот так? Какие только меры ни принимала беспокойная старушка, пробовала захлебнуться, но куда там! Цепкие руки сиделки тут же ее заботливо переворачивали на бок и очищали дыхательные пути. Несколько раз пыталась договориться с сиделкой. С детьми на тему эвтаназии и говорить нечего, все равно что горохом об стенку! С внучкой тоже, она такая правильная, чуть что переживает, против стресса таблетки пьет, а вот ее муж банкир Александр Павлович, вполне бы мог ей помочь, да и потом, она же у него дома, так сказать, живет, по лицу его видно, не восторге он от живого трупа. Да и в глазах какая-то холодность.
