Путь Гермогена был предопределен.
В далеком Тобольске в ссылке жизнь сведет епископа с царской семьей. Николай Второй передаст ему земной поклон и извинения, Гермоген в ответ тоже попросит прощения. И будет молиться за царя-мученика, служить молебны, поминать членов царской семьи на богослужениях, чем, кстати, вызовет недовольство новой власти. Но что выше прощения и любви?
Он провидел. И, еще будучи в ссылке, епископ скорбел о будущем России и царской семьи, прорекая их гибель: «Идет, идет девятый вал; сокрушит, сметет всю гниль, всю ветошь; совершится страшное, леденящее кровь — погубят царя, погубят царя, непременно погубят».
На фоне нарастающего, как снежный ком, неверия в дореволюционной России Гермоген даже среди священства выделялся ревностным горением веры, непримиримостью, огромной любовью ко Христу и людям. Несомненно, что такой светильник веры не мог не вызывать злость и раздражение у пришедших к власти большевиков. Они только искали повод арестовать архиерея. И быстро нашли.
В январе восемнадцатого года был принят декрет об отделении церкви от государства. Патриарх Тихон призвал провести крестные ходы. Власти строго-настрого запретили это. И все же на Вербное воскресенье тоболяки совершили крестный ход вокруг Софийского двора и по улицам города. «Я от них пощады не жду, — чувствовало сердце святителя скорую гибель в эти тревожные дни, — они убьют меня, мало того, они будут мучить меня, я готов, готов хоть сейчас». Но вначале ему предстояло заточение в тюрьме Екатеринбурга. Он назвал пребывание в темнице своим духовным училищем. «От этих потрясений, — писал он из тюрьмы, — усиливается и утверждается в душе спасительный страх Божий…»
В стылое утро отца Гермогена вывели на палубу вместе со священником Петром Карелиным. Привязав к сокамернику два больших камня-гранита, сбросили в воду. Такая же участь ждала святителя. До последней минуты он творил молитву. А когда палачи привязывали камень, он пастырски благословил их и посмотрел на небо, в его взгляде была любовь… Палач отвернулся.
В ту же ночь расстреляли его двенадцатилетнего племянника — Сергия, который отказался отрекаться от веры, а его мать заставили смотреть на смерть сына. В ту роковую ночь он писал: «Прощайте, друзья и родные. В тюрьме это Вам я пишу. Все ближе часы роковые, когда за Отчизну умру… я сижу на дощатых нарах и пишу эти строки, на душе спокойно. Что-то будет этой ночью. Увижу ли утро? Не знаю, но я спокоен и счастлив от осознания, что страдаю за свою дорогую Родину, и я готов ей отдать все, что могу, даже свою молодую жизнь…»
Сказала сыну: — Едем в паломническую поездку.
— Нет, — возразил он, — посмотри на меня, фингал на пол-лица, я же фейс-контроль не пройду.
— К Богу никакой контроль проходить не нужно.
— Мам, но у меня же ноги болят, какая может быть церковь? — возражает сын.
— А кто двадцать минут назад играл в футбол и орал так, что окна дребезжали?
— Не играл я, — упирается, — я просто стоял на воротах. Команда сильная, Рыжий, Йогурт и Абзац прикрывали, а Толстый был в полузащите. Первый раз в жизни толк от него был…
— А мы поедем автобусом, стоять не надо будет, а там икона чудотворная, источник…
— Ну, не верю я чудеса, не верю, вон в прошлый раз, когда мы ездили, там еще княгиню в шахту сбросили…
— Елизавету.
— Да, так мне конкретно после этого не повезло. Такая стрелка сорвалась. Мы собрались с пацанами: я, Ваня, Рыжий, Монгол, Памперс, еще двое из соседней школы и шкет один из младших. Пристал к нашей тусовке, сколько ни лупили — не отходит. Хотели пару тем перетереть с беспредельщиками из соседнего двора, а то они вконец обнаглели, время назначили, все, как у людей, так я проспал, представляешь? И будильник завел, и даже цепь приготовил, чтобы на руку обмотать и красномордому пару разу по харе проехать… А тут с тобой вернулся от этой княгини, устал как собака в дороге, дебильник сел, я забыл его зарядить — и проспал!
— Значит, так Богу надо…
— Но мне-то от этого не лучше! И вообще, мам, я молиться не умею.
— А ты попробуй своими словами.
