Тогда же я задумал писать пьесу «Московская квартира». Опус мой выходил совсем плохим, но я этого не замечал и, окрыленный мечтами, не ленился вставать в 5 утра, шел в контору и там «творил». Все видели, какой я молодец, как рано приступаю к работе, и меня произвели в стахановцы.
Такова вполне мирная трудовая обстановка, в которой я жил и работал в то лето близ сосновых берегов тихоструйной Клязьмы. Казалось, судьба начинала мне улыбаться.
По моей просьбе Николай Владимирович послал официальный вызов на работу сестре Дусе — Евдокии Михайловне Голочевской. Муж ее — член партии с 1917 года, участник Гражданской войны, человек мною глубоко уважаемый, был арестован еще в 1936 году и исчез, а жена с дочкой Валечкой попали в ссылку в Сибирь. Теперь, в первых числах июня, они приехали, но Дуся пока решила месяц отдохнуть. Помогая ей приехать, я мечтал создать для своей жены дополнительный предлог, дабы удержать ее у себя.
Мне вспоминаются две поездки в начале июня: одна — в Гороховец, другая — в Вязники. Впоследствии я часто думал о тех поездках, они слились в моих воспоминаниях в единое, солнечное сияние: чудесные города со многими церквами, синие лесные дали и Клязьма, блистающая на солнце…
Однако была существенная разница в тех двух поездках. Из первой я вернулся в совершенно пустом скором московском поезде. Когда же я захотел повторить этот свой обратный маршрут и пришел на вокзал, то увидел возле кассы толпу народа. Оказалось, что уже три дня не давали на Москву билетов. Пришел состав, переполненный военными. Я вынужден был вернуться в Ковров поздно вечером рабочим поездом.
Почему произошла такая разница обстановки на поездах — я тогда не понял, так же как никто — ни в нашей изыскательской партии, ни во всей стране — не поняли «Сообщения ТАСС», появившегося в те дни в газетах и говорившего о концентрации германских войск близ нашей западной границы, якобы «для маневров».
Числа 18 июня моя жена уехала в Москву, повезла показать старшего сына врачам, а также за продуктами. Очень не хотелось мне ее отпускать; уехала она с величайшим трудом.
Наконец, наступил тот выходной день, мирный, солнечный, о котором столько написано и, наверное, еще много будет написано.
С утра вместе с Дусей отправился я в город. Предстояло кое-что закупить, а главное, переговорить по телефону со старшей сестрой жены Можаровской Полиной Михайловной — женой известного изобретателя вооружения самолетов. Мы собирались подробно с ней договориться — как организовать переезд ее семьи к нам на дачу. Переезд предполагалось совершить на легковой машине; мы хотели ее доверху нагрузить продуктами, которых в Москве было куда больше, чем в Коврове.
— Ты слышала новость? — окликнула девушка подругу.
Мы равнодушно прошли дальше. Известно, какие безделицы сообщают девушки друг другу.
— Знаешь, что случилось? — спрашивал юноша старика.
Но они остановились разговаривать слишком далеко.
— Сергей Михайлович, вы слышали, что говорил Молотов по радио?
Меня остановил Сашка — наш бурмастер, весельчак и балагур, типичный урка, еще подростком попавший в лагеря за хулиганство, дважды оттуда бежавший и в конце концов после освобождения поступивший к нам на работу. У нас его очень любили.
— Нет, а что?
И Сашка в двух словах рассказал то, о чем тогда говорил весь мир.
Мы пришли на телефонную станцию, увидели там Николая Владимировича, ожидавшего разговора с Москвой. Ужасная весть подтвердилась.
Только через два часа меня соединили с Полиной.
— Ну как? Вы не отменяете ваш приезд? — спросил я.
— Нет. А почему я должна отменять? — В голосе Полины слышалась обида.
Как видно, она считала начавшуюся войну вроде Хасана или финской. Где-то там бомбят, а у нас по-прежнему спокойно.
Однажды я видел, как на фабрике вдруг выключили ток. И однако в силу инерции все маховые колеса, трансмиссии, станки продолжали некоторое время вертеться с прежними скоростями.
Наверное, нашу страну в первые дни войны можно было сравнить с такой фабрикой. Жизнь как будто вертелась по-прежнему, но, однако, чувствовалось что-то не то в работе механизмов.
