«Идет, нейдет — переваливает», — рассказывает мамочка.
Отрубил мужик медведю ногу и отнес жене. Приставил медведь себе ногу деревянную… И пошел медведь к бабе в деревню.
Скрипи, скрипи, липова нога!
По деревне все спят…
Одна баба не спит:
Мое мясо варит…
На моей шкуре сидит…
Мою шерстку прядет…
Приду… приду… съем!
Мать делает зверскую физиономию, страшно разевает рот и быстро закрывает его, щелкнув зубами…
…Смотришь при свете лампадки на шкуру медведя… Смотришь пристально, долго… и кажется… что-то меняется, и она… начинает… пошевеливаться…
А в лесу!.. В лесу, конечно, медведи знают, что у нас в комнате медвежья шкура… Чуткие они — медведи-то. Чуют своего… чуют издалека. И тянет их, тянет к нам, к дому… Придут… придут съесть…
…Днем медведей из леса не боятся. Зато змей в нем видимо-невидимо! «Они и в дом заползают: их можно и в постельке найти!..» «Ты хочешь спать лечь — хвать, под одеялом-то уж ли, змея ли — упаси господи!»
Однажды, когда я играла на дворе у качелей между двумя деревьями, на колени ко мне вполз уж.
Все, кто был тут, разбежались: они побежали молока искать… потому что, «если ужу да молока показать», он тотчас оставит человека и пойдет пить…
Пока бегали, а я, застыв от испуга, сидела недвижима, уж сполз в траву; принесли молока на блюдечке, а ужа и след простыл…
«Упаси господи в лес зайти!» — стращала няня Макарьевна и глаз не спускала, чтобы мы за ограду двора не выбежали… «Упаси господи! Лес страшный, дремучий, конца-края нет! Зайдешь — не выйдешь! Думаешь, по солнышку дорогу домой найдешь? Как бы не так — солнышка там не видать… Думаешь, домой повернул, к дому идешь, ан все от дому, все от дому уходишь!.. Возьмешь вправо — будто тут дорога-то… Нет! Возьмешь влево все не так. Вот и кружишь, кружишь взад и вперед, туда-сюда, в сторону, пока сил лишишься. Ночь придет, зги не видать, а лес-то все гуще, гуще… деревья большущие, в три обхвата… Валежник, трущоба невылазная: о пни спотыкаешься, кусты царапают — не продерешься; колют сучья, по лицу хлещут… В самую что ни на есть глушь зайдешь… А там, в глуши-то, поляна, и на поляне — разбойники… Шайка, и атаман с ними… у костра лежат… грабленое делят.
…Или идешь, идешь… оторопь берет. Стал… прислушался… «вдруг что-то хрустнуло — медведь выходит… Встал на задние лапы да тебя и сгреб…»
Только раз помню:
Весь окутан листвой,
Изумрудной стеной
Великан-лес стоял…
Вера Фигнер пяти лет (1857 год)
Стоял без угроз, не пугающий… без «разбойников» и «беглых»; без «медведя» и «заблудившегося», гибнувшего в его дебрях… И это был последний день, когда я «дремучий» лес видела, — день, когда я «прощалась» с ним[87].
Параша ведет меня за руку вдоль извилистой, облитой летним солнцем веселой опушки леса: он у нас слева. Мы идем лугом: трава высокая, и цветы цветут. Высоко стоит солнце на небе, и, мне кажется, его бледную голубизну я вижу и теперь. Горячие лучи льются на деревья, на траву и пекут мое ничем не покрытое темя… Вот легкий спуск — и мы в лесной ложбине, точно в чайном блюдечке, перед нами круглый, плоский естественный резервуар, и вода в нем неглубокая и прозрачная — на дне все мелкие камешки наперечет…
Стоим… Глядим… «Прощаемся»… Завтра мы едем: отца переводят в другой уезд.
И тут же я вижу смерть: в тени деревьев близ воды лежит красный теленок. Лежит и умирает. Подогнул ноги, положил морду на землю и не двигается. На глазах — пелена смерти… И муха опустила хоботок, в каплю гноя в углу глаза.
Оставив мамадышский лес и переехав в Тетюшский уезд, мы поселились безвыездно в деревне. Сначала это было имение дедушки — Христофоровка, переданная матери, пока она воспитывала двух младших сестер своих. Когда они выросли, а дядя Петр Христофорович, бывший артиллерийским офицером, вышел в отставку, чтобы жить в деревне и служить по земским выборам, мать передала им Христофоровку, а мы переехали в село Никифорово[88], где матери досталась земля, составившая вместе с отцовскими прикупками 520 десятин. Здесь, в неживописной ровной местности с рекой в одной и маленьким лесом в двух верстах, стояли два флигеля с палисадником, в котором росла только сирень. Все приходилось устраивать наново: старый дедушкин дом перевезли из Христофоровки, а в разведенном саду пришлось ждать тени целую четверть века. В противоположность этому в Христофоровке, где мы прожили более четырех лет, был прекрасный старый сад. К культивированной части, занятой фруктовыми деревьями и ягодными кустами, примыкал парк, который заключал все, чего можно было желать: в нем были и крутые склоны, и подъемы, тропинки и глубокие овраги, на дне которых били роднички; полузаросший пруд, светлые поляны с разбросанными кое-где молодыми березками, густые заросли лесной чащи, где зрела костяника и рос красивый папоротник, о котором говорили, что один раз в сто лет он цветет в ночь на Ивана Купалу. В парке, как и в лесу, можно было найти все; ягоды, грибы, орехи, рябину и черемуху; для нас, детей, было полное раздолье. Вероятно, обстановка детства — сначала лес, а потом чудный сад и парк — положила основу той потребности в общении с природой, которая во всей свежести живет во мне и до сих пор. В христофоровском парке было столько интересного, увлекательного, а наша собственная детская компания была настолько велика, что мы не нуждались ни в поездках куда-либо, ни в обществе других детей. И как в «лесу» мы по необходимости жили изолированной самодовлеющей ячейкой, так и в Христофоровке не имели сношений ни с соседями, которых не было, ни с крестьянским населением деревни дворов в 20, смежной с усадьбой.
