— До свидания, — сказал Энвер.
— Доброго здоровья, — сказал главврач.
Странное чувство овладело Энвером, это не был страх, правда, от него пересохло во рту, и появился какой-то привкус, и похолодели кончики пальцев рук, и он никак не мог сжать сильно кисти в кулаки, но это не был страх, а было какое-то чувство, которое он когда-то испытал в жизни и не мог вспомнить когда, потому что и не старался очень вспомнить.
Он вышел на улицу, сел в машину.
— День-то какой, Энвер Меджидович, — сказал шофер, — прямо лето... Я вот подумал над тем, что мы утром говорили, решил, что резон, конечно, есть в том, это и машин больше стало, и людей. Это верно. Но мне кажется, может, и ошибаюсь, в этом вопросе я плохо разбираюсь, может быть, ненаучно, но после войны сразу люди больше ценили друг друга, они, может, и не очень задумывались над этим, но так про себя порешили, что раз уцелел человек после войны, значит, повезло ему, что живой, — жизнь-то, она большая ценность... А остальное, раз живой-невредимый, все пустяки, все мелочи. А?
Энвер не очень внимательно слушал то, что говорит шофер, он вдруг понял, что за чувство овладело им, когда он вышел от главврача. И, поняв, вспомнил все так ясно, как будто это произошло только что. Это было двадцать восемь лет назад, и он тогда был совсем мальчик. Отец взял его с собой в Нуху, отец тогда преподавал в университете, в Нуху поехал потому, что там проводилась экзаменационная сессия для студентов-заочников. Это был другой мир, и этот мир ласково принял его, городского мальчика, впервые попавшего в деревню. Это было удивительное время, и удивительной была каждая ночь с неведомыми городу звуками — криками совы, хихиканьем шакалов, звоном сверчков, новыми запахами солнца, уводящий в заросли ежевики узкими тропами день, начинающийся криками петухов и заканчивающийся в сумерках под мычание возвращающихся с пастбища, пахнущих парным молоком коров. Это было удивительное время. В Нухе у него появился друг — Мурсал. Правда, дружили они всего три месяца и если бы сейчас встретились, то ни один из них не узнал бы другого, но тогда они дружили. Это была дружба на равных, городской мальчик не знал многого, он не знал, что нельзя трогать лягушек, потому что от них бывают бородавки, он не знал, что нельзя есть мед с дыней одновременно, потому что от этого можно немедленно умереть, он не знал, что нельзя швырять камнями в сову, потому что это накличет страшные беды. Но зато он умел — а до него в Нухе не умел делать этого ни один мальчишка, — он умел из двух коротких досок и двух привезенных из города подшипников изготовить самокат, и он мог этот самокат взять и просто подарить своему другу Мурсалу, и этот же городской мальчик мог в присутствии десяти товарищей Мурсала съесть целую дыню, разрезанную на мелкие ломтики, обмакивая каждый ломтик в чашку с медом. Он не умер в страшных мучениях в этот день и на следующий, ну а на третий день все уже и перестали ждать его смерти и решили, что городским это можно есть без вреда — мед с дыней, но и еще они решили, что Энвер смелый, просто отчаянно смелый парень.
Он приходил в выглаженной синей сатиновой рубахе, причесанный.
Обычно Мурсал появлялся вечером. Проходил во двор, и если в это время кто-нибудь был на веранде, то Мурсал степенно здоровался, в дом он никогда без приглашения не поднимался и ждал Энвера во дворе или в саду. Энвер пытался у него узнать несколько раз, где он пропадает весь день, но Мурсал каждый раз, снисходительно улыбаясь, объяснял, что здесь не город и у человека днем тысяча забот даже в каникулярное время. Он категорически отказывался объяснить, что такое «тысяча забот». При этом он многозначительно поджимал губы и смотрел на Энвера с видом гордого превосходства.
Темнело. Они сидели в саду у бассейна, а над ними метались в каком-то сумбурном бесшумном танце несколько летучих мышей. Каждый раз, когда летучая мышь пролетала вблизи, Мурсал торопливо прикрывал голову руками.
— Боишься? — спросил Энвер.
— Тебе хорошо, — сказал Мурсал, — ты стриженый, а мне если вцепится в волосы, то потом ее не отдерешь ни за что. Придется постричься, а я не городской, мне стричься нельзя.
