Запах высоты - страница 34

– и объяснил, что эти символы обретают истинное свое значение как раз тогда, когда полоски ткани плещутся на ветру, выпуская на волю обрывки молитв, которые на них начертаны; ту же роль играют и знаменитые молитвенные мельницы. Я не менее здраво возразил, что положить мани на каминную полку в гостиной и просто любоваться им как красивой безделушкой и означало бы осквернение и, вероятно, лишило бы его всякого действия. Даштейн на это ответил: нельзя совершить большего кощунства, чем лишить молитву ее силы. Главный вопрос, заключил он, в том, чтобы понять, можно ли убить молитву? А фон Бах вовсе не принял участия в разговоре, возможно, потому что он ему не нравился.

На обратном пути у меня будут другие заботы.

Мы так и не увидели ничего интересного, Сертог тоже не появлялась.

Спуск оказался таким же пологим, как и подъем. Один носильщик умер от холода и усталости, а может, от болезни. Товарищи похоронили его тут же, на месте. Конечно, они предпочли бы сжечь тело, но где взять дрова? Во всяком случае, они не пожелали оставить его без погребения – придав ужас от одной мысли поступить по тибетскому обычаю: те, как им известно, просто бросают трупы на поживу коршунам и стервятникам. Нам пришлось задержаться и дать им время совершить их импровизированный скромный ритуал. Продолбить смерзшуюся почву было невозможно, а на то, чтобы набрать камней на могилу, ушло много времени. Тогда мы решили стать лагерем неподалеку. Кругом все еще лежал снег, но спускаться ниже в этот день было уже нельзя. К счастью, небольшая пещерка или скорее углубление за выступом у подножия скалы предоставило нашим кули какое-то подобие убежища. Мы раздали им одеяла, в которые они – по трое-четверо – завернулись. Хвороста, чтобы разжечь костер и сварить рис, у нас не было.

Утром, распределяя поклажу, мы недосчитались пятерых носильщиков. Они сбежали ночью: пробирались ощупью, отыскивая проложенную в снегу дорогу в полной темноте. Пришлось делить оставшийся груз. Все это нас задержало, а едва мы тронулись с места, поднялся туман, и вот тут перед нами впервые предстала удивительная картина.

Как передать это зрелище? Мне знакомы Альпы, Пиренеи, Кавказ, Татры; ходил я и по другим горам и видел много разного: равнины, пустыни, леса и рощи, высокие речные берега, низины и болота. И я могу рассказать о них, потому что тысячи других людей до меня писали об этом и нашли подходящие слова, которые я тоже мог бы использовать. Но эту картину не описал еще ни один человеческий язык. Этот пейзаж был далеким, потусторонним и каким-то сверхъестественным; и мне верится, что именно потому, а вовсе не оттого, что в глазах местных жителей эти горы – священны, проистекала его неоспоримая власть над нами: мы все почувствовали ее, и. гораздо более, чем нам того бы хотелось. И все же я должен попытаться передать эту картину, постаравшись не принизить ее грубыми, неточными словами.

Прежде всего это – открытое ровное место, но на такой высоте – около четырех с половиной тысяч метров – оно перестает быть обычной равниной. Монтескье,[42] который не знал слова «плоскогорье», называл его «горной равниной» и это выражение не так уж плохо: оно отлично позволяет передать ни с чем не сообразный и противоречивый характер этого феномена.

За равниной виднелось нечто совершенно противоположное, противостоящее ей с непостижимой жестокой силой: грозовая туча нависшего над нею скопища далеких и диких вершин, откуда через глубокую трещину медленно, точно нехотя, сбегали два рукава ледника – враждебный всему живому длинный черный язык, раздвоенный, точно жало змеи. По обеим сторонам от него стекали широкие грязно-серые морены[43] и торчали два зуба, с острых краев которых срывались молочно-белые потоки, – и несмотря на громадное расстояние, даже издалека казалось, будто они кипят ключом. В сухом морозном воздухе лед не таял: морщинистые складки морен, медленно колыхаясь, ползли вперед и рассыпались внизу кучкой невысоких взгорков – как волны, разбившиеся у берегов одинокого острова, – а потом умирали, едва коснувшись равнины, на которой высился монастырь, привалившись спиной к каменному хребту нависшей над ним горы. Его очертания вполне уже можно было разглядеть в бинокль: легко угадывались даже ведущие в монастырь лестницы, по которым следовало карабкаться на скалу. Перед ним на охряной ровной поверхности виднелись желтые и зеленые круги: это были поля.