О том, что археологи снова принесли из города нечто необычное, Дмитрий догадался по запаху. Лаборатория пропахла мягким, уютным, несвойственным ей ароматом. На этот раз археологи принесли большую картину, поставили ее на пол лаборатории и прислонили к стене.
— Она — необыкновенная, — негромко сообщил Дмитрию Аркадий Степанович Шебунин и тихонько засмеялся. — Археологи утверждают, что в городе больше нет ничего подобного.
— Они работают всего лишь четвертый день, — скептически фыркнул Дмитрий. Аркадий Степанович нахмурился и занялся своими делами. Биолог пару лет назад отметил семидесятилетие, а Дмитрий должен знать, что опытный ученый не роняет слова впустую.
Между тем молодой антрополог ничего необычного в картине не увидел. Женщина склонилась над ребенком в колыбели, глядя одновременно и на чадо, и на зрителя. Уж кто-кто, а лады умели так смотреть. Неяркое пламя камина в темной глубине округлой комнаты слабо освещало мадонну, погруженную в свое материнство.
— Картина великолепна, но таких в городе сотни. Или тысячи, — объяснил Дмитрий насупленному биологу. Аркадий Степанович был занят и не обернулся на слова "юного" коллеги.
Запах в лаборатории убаюкивал. Антрополог живо представил себе, какие колыбельные пела мадонна своему чаду, когда кормила его собственным молоком, трепетно прижимая к себе ребенка.
— Надеюсь, ты не забыл о совете, который будет через десять минут? — недовольно пробурчал Аркадий Степанович. — Вчера я слышал, как Валерий распевает нечто бравурное. Лингвисты явно собираются порадовать нас сенсацией. Кстати, они заполучили себе не только Игоря, но и Элиаса.
— Зачем им понадобился врач? — удивился Дмитрий и отошел от картины. — От радости еще никто не умирал.
— Да, это странно, — согласился биолог. — Теперь они корпеют над ладийскими письменами вчетвером. Любопытно, что новенького преподнесут они в таком составе о наших стеклодувах, химиках и врачевателях. Неужели сенсацию?
— Большая часть текстов великолепно поддается переводу, — докладывал Рей Дарк на совещании. — Остальная часть представляет собой полную абракадабру, хотя написана теми же знаками. Мы долго ломали голову, что могут означать эти тексты. Гипотеза о том, что тексты составлены на другом языке, провалилась. Также не подтвердилась гипотеза о цифрах, формулах.
— Может быть, это музыка? — предположила археолог Надежда Светланская. До этой идеи она додумалась уже давно, но обнародовала только сейчас.
— Вы попали в самую точку! — воскликнул Валерий. — Мы с Дарком выдвинули эту гипотезу, потому и привлекли к расшифровке текстов Элиаса.
— Вы же знаете, что я не только врач, но и музыкант, — скромно улыбнулся смуглокожий Элиас Гарсиа. — Непереводимые тексты действительно оказались музыкой. Переводимые тексты, представьте, тоже. Лады общались друг с другом с помощью музыки!
Пожилой биолог недоверчиво фыркнул.
— И насколько прекрасна музыка ладов? — спросил он не без сарказма.
— Божественна! — едко усмехнулся программист.
— Кто бы мог подумать, что такой замечательный народ окажется полным профаном в музыке, — в сердцах сказал Элиас. — Жуткая какофония! Могу, правда, добавить, что количество знаков предполагает несметное множество музыкальных инструментов, в какой бы тональности ни звучала эта, с позволения сказать, музыка.
Кают-компания восторженно загудела.
— Не судите так строго, — мягко сказал Дмитрий Элиасу. — О вкусах ведь не спорят.
Аркадий Степанович не разделял общего восторга. Да и Надежда Светланская в нетерпении вскочила на ноги и взмахивала руками, пытаясь урезонить шумное собрание.
— Жаль, что все это время вы занимались не своим делом, Элиас, — сказал пожилой биолог. — Иначе бы вы знали, что в вашей гипотезе есть как минимум два слабых места.
Аркадий Степанович жестом попросил Надежду сесть на место. Показал ей глазами: знаю. Четверка исследователей насторожилась и приготовилась к отпору, остальные присутствующие недовольно зашептались между собой. Шебунина не смутил звуковой фон в кают-компании. Он принялся безжалостно громить коллег.
— Во-первых, я не обнаружил у ладов ничего похожего на речевой аппарат. Им не только петь, им даже говорить было нечем.
