Стало совершенно ясно, что мы замурованы под землей. В присутствии моего юного товарища я старался быть как можно спокойнее, но, честно говоря, это удавалось мне с большим трудом. Каково было мое состояние в эти первые часы несчастья, сильно ли я боялся за свою жизнь? Да, конечно, но гораздо больше меня мучило другое. Я не мог себе простить, что там, наверху, проявил слабость воли и согласился взять с собой Петю. Не имел я никакого права подвергать его жизнь риску. Ведь с самого начала было ясно, что под землю идти небезопасно. Будь Петя сейчас наверху, положение было бы совсем другое…
Что же все-таки делать, что предпринять? Нельзя же спокойно сидеть и чего-то ждать. Меня могут хватиться не раньше чем дней через десять. Но допустим даже, товарищи догадаются, что со мной что-то случилось. Как они могут узнать, что мы сидим именно в этой штольне, а не в какой-нибудь другой? Даже если и узнают, что мы здесь, смогут ли они высвободить нас? Неизвестно еще, какая часть штольни завалилась — может быть, на всем участке от места, где мы находились, до выхода. А это без малого сто метров… При всех благоприятных условиях на проходку такого расстояния потребуется не меньше недели. Таким образом, в лучшем случае нам предстояло пробыть в плену под землей не менее двух недель! Сможем ли мы выдержать такой длительный срок без пищи и без воды? Как ни тяжело было, но приходилось признаться, что это, конечно, свыше наших сил. Неужели все-таки гибель? И как глупо!
Сильно приуныл и Петя, но он также старался сдерживаться.
— Что будем делать, дядя Миша? — спросил он тихо.
— Петрусь, не трусь! — сказал я как можно веселее. — Как-нибудь выберемся, хотя, нужно признаться, дорогой мой, что положение у нас незавидное. Ну, а если у самих ничего не выйдет, будем ждать, когда товарищи вызволят. Они ведь обязательно хватятся нас и будут искать. Плохо, что еды у нас никакой нет. Что нам стоило захватить ее с собой! Да разве знали, что так получится… У тебя случайно не осталось что-нибудь в мешке?
— Сало только тут, я его не выложил.
— И молчишь, чудак! Ну-ка, давай сюда.
При свете фонарика Петя снял с плеч мешок и, развязав его, подал мне продолговатый кусок сала, завернутый в вафельное полотенце.
— Ого! Да здесь не меньше килограмма! Это же целый клад! Воду, я думаю, тоже найдем. Ну, теперь живем, Петро!
Мы решили продолжать осмотр штольни — нужно было во что бы то ни стало найти воду, да и время в поисках будет идти незаметнее. Но уходить от заваленного выхода очень не хотелось — казалось, что какое-то чудо может освободить нас из этого склепа. Превозмогая это гнетущее чувство, мы медленно ползли по холодным и шершавым камням. Ползли молча. Было слышно только шуршание нашей одежды, да в моем кармане постукивал перочинный нож, ударяясь о железную банку с фотопленкой.
Через несколько минут достигли места, где нас застало землетрясение. Это нетрудно было определить по выступу очень крепкой породы, выдававшемуся с левой стороны у самого дна. Отсюда я вновь начал осмотр и даже заставил себя снова записывать наблюдения.
Метров через тридцать штольня неожиданно расширилась и стала таких же размеров, какой она была вначале. Мы встали на ноги и пошли в полный рост. Это заметно подняло настроение. В стенах выработки опять появились тонкие прослойки руды, которые постепенно становились все значительнее. Скоро они слились в сплошной пласт, мощностью почти во всю высоту штольни. Пройдя еще немного, мы увидели, что уже вся поверхность выработки — стенки, потолок и даже пол — состоят из медной руды. Стоило включить свет, и вместо кромешной тьмы перед нами появлялся изумрудный тоннель, до того великолепный, что не хотелось отрывать глаза. Казалось, мы попали в какое-то волшебное царство. На время даже о своей беде забыли — так захватило нас это удивительное зрелище. Там, где луч фонарика разрывал вечную тьму подземелья, возникал ярко-зеленый бархат малахита, местами виднелся густо-синий азурит. Эта ярко окрашенная масса была усеяна мириадами мерцающих и переливающихся всеми цветами радуги блесток. Неравномерное освещение окрашивало руду в различные тона. В центре лучей малахит отливал каким-то желтым цветом, по сторонам он становился темно-зеленым и незаметно переходил в совершенно черное неосвещенное пространство.
