— Куда мы едем?
— Ко мне. Послушай, Мики, я понимаю, что рассказал тебе все это очень бестолково, так что лучше забудь. Мы поговорим об этом позже, когда ты хоть немного поспишь. Все эти волнения и потрясения любого взвинтят. Так что не торопись судить обо мне плохо.
Точно так же, как это сделала бы Жанна, он убрал правую руку с руля и положил ее мне на колено.
— Как здорово обрести тебя вновь, — сказал он.
Когда я проснулась, за окнами было уже темно. Никогда еще с тех первых дней в клинике у меня так зверски не болела голова. Франсуа тормошил меня за плечо.
— Я сварил тебе кофе. Сейчас принесу.
Я находилась в комнате с занавешенными окнами и с самой разнокалиберной мебелью. Кровать, на которой я лежала в юбке и пуловере и с покрывалом на ногах, была раскладным диваном, и я вспомнила, как Франсуа его перед этим раскладывал. На столике на уровне моих глаз я увидела фотокарточку со своим изображением — или, вернее, с изображением меня прежней — в серебряной рамке. У подножия кресла, стоящего напротив дивана, на ковре валялись газетные вырезки доктора Дулена. Должно быть, пока я спала, Франсуа их просматривал.
Он вернулся с чашкой дымящегося кофе. Кофе пошел мне на пользу. Франсуа наблюдал за тем, как я пью, с улыбкой, держа руки с засученными рукавами в карманах, явно весьма довольный собой. Я взглянула на свои часы. Они стояли.
— Долго я спала?
— Сейчас шесть. Ну как, тебе получше?
— Мне кажется, я спала бы еще многие годы. Жутко трещит голова.
— Может, нужно что-нибудь сделать? — спросил он.
— Не знаю.
— Хочешь, я вызову врача?
Он сел на диван рядом со мной, взял у меня из рук пустую чашку, поставил ее на ковер.
— Лучше вызвать Жанну.
— В доме есть врач, только я не знаю его телефона. А насчет Жанны — признаться, у меня нет ни малейшего желания видеть ее в этих стенах.
— Ты ее не любишь?
Он засмеялся и обнял меня.
— Узнаю тебя, — сказал он. — По сути, ты не изменилась. Для тебя по-прежнему есть только те, кого любишь, и те, кого не любишь. Нет-нет, не вырывайся. Имею же я право подержать тебя в объятиях впервые за все это время.
Он пригнул мне голову, запустил пальцы в волосы и нежно поцеловал в затылок.
— Да, я ее не люблю. Хотя с тобой нужно любить всех вокруг. Даже ту бедолагу, которая, однако, как одному Богу известно… — Не выпуская меня из объятий, он обвел рукой газетные вырезки. — Я прочитал это. Мне уже рассказывали, но все эти подробности — это ужасно. Я рад, что ты хотела вытащить ее оттуда. Дай мне посмотреть на твои волосы.
Я живо прикрыла голову ладонью.
— Нет, прошу тебя.
— Ты должна оставаться в перчатках? — спросил он.
— Прошу тебя.
Он поцеловал мою руку в перчатке, ласково приподнял ее, уткнулся мне в волосы.
— Больше всего тебя меняют волосы. За ужином мне все время казалось, будто я разговариваю с чужой.
Он взял мое лицо в ладони и долго-долго смотрел на меня вблизи.
— И все же это ты, всамделишная Мики. Я смотрел на тебя, пока ты спала. Знаешь, я частенько наблюдал тебя во сне. И сейчас у тебя было то же лицо.
Он поцеловал меня в губы. Поначалу то был крепкий сухой поцелуй — чтобы посмотреть, как я отреагирую, — потом он стал настойчивее. Мною снова завладевало оцепенение, но оно не имело ничего общего с обеденным — сейчас это был как бы сладостный обрыв во всех членах. Ощущение, знакомое еще прежде клиники, прежде слепящего света, просто «прежде». Я замерла. Я прислушивалась, и во мне, похоже, забрезжила дурацкая надежда, что с поцелуем память вернется ко мне. Я отстранилась, когда мне стало не хватать дыхания.
— Теперь-то ты мне веришь? — спросил он.
Губы у него сложились в удовлетворенную улыбочку, на лоб свисала темная прядь. Эти его слова испортили все окончательно. Я отодвинулась подальше.
— Я часто бывала в этой комнате?
— Да нет, не очень. Обычно я приезжал к тебе.
— Куда?
— В «Резиденцию», на улице Лорда Байрона, а еще — на улицу Курсель. Да вот взгляни сама!
Он вскочил с дивана, подошел к секретеру, порылся там и вернулся, протягивая мне маленькую связку ключей.
— Ты дала мне их, когда обосновалась на улице Курсель. В те вечера, когда мы не ужинали вместе, мы встречались прямо там.
