На столе загудел телефон в желтом кожаном чехле.
Савицкий взял трубку и, пока слушал то, что ему строго выговаривал начальник штаба, все время смотрел мимо Корнева, в далекую степь. Он умел, когда ему это было необходимо, словно выключаться. Чего, собственно, кричать? Криком здесь не поможешь. Положение трудное, и из него надо как-то выходить. Если даже показания майора Петреску — сплошная выдумка, если он лжет, чтобы видимой чистосердечностью спасти свою жизнь, все равно дело серьезно: значит, противник понимает, что в этой крайне тяжелой для него обстановке воздушный десант — совершенно реальная операция, которой можно ожидать со дня на день. А коль скоро это так, то несомненно противник внимательно изучает все участки и дороги, прикидывая, где с наибольшей вероятностью может произойти выброска. В этой ситуации переправлять разведчиков на самолете опасно.
Да, сообщение майора Петреску — сигнал. Важный и своевременный.
— Вот что, Корнев, — сказал Савицкий, пряча в папку протокол допроса, — Егорова и Тоню завтра отправлять не будем. Очевидно, над их заданием еще придется подумать…
Корнев повернулся и быстро вышел.
Когда дверь закрылась, Савицкий поднялся с места, подошел к окну и глубоко вздохнул.
«Ну, товарищ Савицкий, — мысленно произнес он, — как ты намерен жить дальше?»
Ему довольно сильно досталось, когда сраженный автоматной очередью шофер упал ему на плечо, а неуправляемая машина на полной скорости съехала в кювет и опрокинулась. Что произошло потом, Леон помнил смутно. В полузабытьи он чувствовал, что его несут, но кто несет и куда, не понимал, и не было даже сил открыть глаза.
Окончательно он пришел в себя, когда вдруг ощутил покой. С трудом подняв тяжелые веки, он не увидел ничего, кроме черноты. Ослеп! Где-то рядом послышалась русская речь, и от страха у Леона сжалось сердце. Он в плену!..
То, что показалось слепотой, на самом деле было черным сводом землянки. Но сквозь раскрытый дверной проем падал неяркий свет занимающегося утра, и одного быстрого взгляда хватило, чтобы заметить высокого немолодого офицера, склонившегося над столом с разложенными на нем пузырьками лекарств и пакетами марли. Рядом с нарами стоял солдат с автоматом, небрежно висевшим на плече, и закуривал папиросу.
Петреску крепко зажмурил глаза. Еще хоть несколько минут вырвать у смерти! Как ломит голову! И даже нельзя застонать, нельзя попросить о помощи.
Он лежал с закрытыми глазами, стараясь выиграть время. Саднило лоб, остро ныл правый висок, которым он обо что-то ударился, когда перевернулась машина. Теплая тяжесть давила на грудь. Не в силах более сдерживаться, он перевел дыхание.
Солдат, стоявший рядом, вдруг засуетился.
— Ожил! — воскликнул он мальчишески звонким голосом. — Слава тебе господи! Не зря тащили!..
— Тише, Карасев! — проговорил строгий голос.
Послышались шаги. К Леону подошел офицер, взял его руку, нащупывая пульс.
На несколько мгновений в землянке наступила полная тишина. Потом в раскрытую дверь донеслось лошадиное ржание, где-то с курлыкающим звуком несколько раз ударила зенитная пушка, прогудел самолет, и снова все смолкло.
— Пульс нормальный, — проговорил врач, осторожно отпуская руку пленного. — Скоро, наверно, окончательно придет в себя. Сотрясение, конечно, получил основательное, но жить будет.
— Так можно сообщить в штаб, что все в порядке? — спросил солдат и звякнул автоматом.
— Сообщай, Карасев, — сказал врач и заскрипел пером. — Постой! — окликнул он солдата, и Леон услышал, как стук сапог вдруг затих. — Это какой же твой «язык» по счету?
— Седьмой, товарищ капитан!
— Орден полагается?
— Да за майора могут и навесить, а за тех только медали давали… Лейтенант Дьяченко, сами знаете, лишнего не даст. Еще и твое отнимет…
Врач усмехнулся и промолчал. Снова, удаляясь, застучали кованые сапоги, и все стихло.
Гулко пульсировала в висках кровь. Леон даже не предполагал раньше, что голова может так гудеть. Наконец, чтобы умерить его страдания, вмешался сам бог.
Врач встал и вышел из землянки.
— Стереги пленного. Сейчас вернусь, — сказал он кому-то, и стало совсем тихо.
