Хорошо, наверное, быть миллионершей. Мести тротуары подолом норковой шубки клеш, небрежно вертеть на изящном пальчике ключи от «Мерседеса»-кабриолета, томно смаковать кокосовый коктейль, лежа на золотистом песочке Лазурного Берега Франции… И чтобы повсюду тебя сопровождал плечистый мулат-телохранитель, а твоя холеная физиономия улыбалась с глянцевых страничек светских журналов. «Эй, гарсон! Принеси-ка мне блинчиков и черной икры – граммов как минимум двести! Нет, передумала, лучше капуччино со взбитыми сливками. Люблю я, знаете ли, капуччино по утрам…»
Хорошо еще быть натуральной блондинкой. Загорелой, улыбчивой, длинноногой, с грудью четвертого размера! Обтянуть безупречно гладкие ляжки мини-юбкой расцветки а-ля леопард, пройтись по центральной улице походкой от бедра. Улыбка томная, глаза загадочно блестят. «Девушка, девушка, позвольте подарить вам миллион алых роз и сердце с рукою в качестве сопутствующего товара. У вас глаза цвета рассветного неба, вы – само совершенство!» – «Да знаю я, знаю. Можете вы все оставить меня в покое – хоть на пару минут? Мужчины все такие глупые…»
…Шурочка Савенич богачкой не была, красоткой, впрочем, тоже: миниатюрная, угловатая, с острыми коленками, выпирающими ключицами и худыми длиннющими ногами. Черты ее лица были, пожалуй, чересчур мелкими: остренький нос, тонкие губы над почти несуществующим подбородком, блестящие карие глаза. Из-за этого маленького острого личика в детстве ее обзывали Крыской. Только когда Шуре исполнилось тринадцать и она коротко обрезала свои по-цыгански черные, вечно лохматые волосы, вдруг выяснилось, что она похожа на звездную актрису Лайзу Минелли. Больше ее никто не дразнил. Но все равно – не томно-карамельная супермодель, не гламурная дива. Посмотришь на ее фотографию и равнодушно пожмешь плечами – ну что можно найти в такой девушке?
Нет, чтобы влюбиться в Шурочку Савенич, надо быть знакомым с нею лично. Шуре было двадцать пять, но ее лицо по-прежнему сохраняло какое-то детское выражение – в нем было и неразбавленное любопытство, и порыв, и озорство. Ее внутренний аккумулятор не требовал подзарядки – она всегда казалась смешливой и энергичной. Ее движения были резкими и стремительными, походка – быстрой, словно Шура все время куда-то опаздывала, голос – звонким и громким, а смех – заразительным.
То утро было ничем не примечательно – обыкновенное золотое солнечное утро: в раскрытую форточку врывался ветер, пахнущий подгнивающими листьями и горячим асфальтом – так бывает только в последние дни лета. Может быть, немного необычным было лишь то, что разбудил Шуру телефонный звонок. Ранний звонок – телефонные трели раскололи на кусочки уютную тишину ее пыльной просторной квартиры где-то в половине десятого. Шура была настоящей совой, как она говорила сама, совой патологической. Она скорее согласилась бы съесть на завтрак собственные уши, чем ежедневно вставать на работу, как большинство москвичей, около восьми утра. Разумеется, все ее друзья и даже шапочные знакомые (а Шура была существом настолько жизнерадостным и открытым, что шапочные знакомые очень быстро переходили в разряд друзей) прекрасно знали, что раньше двенадцати звонить в этот дом бесполезно. В лучшем случае хозяйка сонно посоветует отправиться по известному многим адресу.
Шура нехотя выползла из кровати и, отчаянно зевая, поплелась к телефонному аппарату. По пути она наткнулась на письменный стол, и это разозлило ее окончательно. Сейчас она покажет телефонному негодяю, сейчас она ему задаст!
– Я слушаю! – просипела Шура в пыльную телефонную трубку.
В трубке кашлянули, но промолчали.
– Эй, говорите! – повысила она голос.
– Шура.
Хриплый голос, довольно высокий – в принципе такой голос мог принадлежать и мужчине, и женщине. Интонация не вопросительная, а утвердительная. Этот невидимый собеседник и не думал поздороваться или что-то ей сообщить – просто сказал: «Шура» – и замолчал, только его хрипловатое нездоровое дыхание свидетельствовало о том, что он продолжает оставаться на проводе.
Шурочка крайне редко слышала этот голос, но она сразу его узнала. И нельзя сказать, что странный звонок ее обрадовал: она ссутулилась и как-то разом погасла – словно перегоревшая лампочка.
