Но ведь и это ее не напрягало! Супруг! Любимый! Единственный! Чего делить общее дело? Все равно все — в семью.
Иногда, устало засыпая поздней ночью при свете ночника (она всегда оставляла его включенным, чтобы Володя, явившись под утро, не натыкался на углы и косяки), Зоя мечтала о том, как весной… или летом… или зимой… какая разница? Они возьмут путевку на белый пароход и поплывут вдвоем по морям-океанам, любуясь удивительными пейзажами, гуляя за руку по прекрасным городам, куда будет причаливать круизный лайнер. И Володя все время будет рядом. Куда ж ему деться с теплохода? И снова он станет смотреть на нее влюбленными глазами, и целовать руки, и говорить чудесные слова, которые она почти забыла.
Но осень сменялась зимой, зима — летом, потом — новой осенью, а красивый белый пароход все никак не заходил в их семейную гавань. И с этим она смирилась тоже, утешая себя тем, что, по сравнению с другими, тоже немолодыми и столь же много работающими женщинами, у нее есть неоспоримое преимущество: муж не пьет и не гуляет. А это было очень, очень много. На ее глазах распались несколько благополучных семей. Ни с чего. Просто вдруг взлетевшим на пригорки бизнеса мужьям стали мешать немолодые замотанные жизнью жены. И, наблюдая трагедии подруг, Зоя еще крепче сжимала губы, чтоб, не дай бог, не обидеть ранимого супруга недовольством или бестактным замечанием. Их семья оставалась незыблемой, и это было главным.
Оставалась. До сегодняшнего дня.
Теперь семьи нет.
Леночка. Худенькие жалкие ножки. Мышиная мордашка. И она теперь займет ее место. Или — уже заняла?
Вдруг вспомнилось…
Когда это было? Месяца два назад? В конце лета? Леночка явилась на работу со странно обветренным лицом. Нежная кожица была покрыта тонкой коркой. Словно мордашку сознательно полировали наждаком.
— Обветрилось, — объяснила она Зое. — Под дождь вчера попала. А потом в машине ехала, вот на ветру и продуло.
Зоя, жалея девчонку и недоумевая, где в теплом августе отыскалось такое свирепое ветреное место, в обед смоталась домой. Привезла цептеровскую лампу, заставила Леночку зайти в свободный кабинет и устроила ей сеанс светотерапии. Как она тогда пошутила? Что-то типа, у меня такое по молодости было, когда муж на ночь побриться забывал. А Леночка вдруг смутилась, отвернулась. Ну Зоя и поняла, что попала в точку.
А через некоторое время явился Владимир. Поинтересовался, где секретарша, и пошел выражать соболезнование. Зоя тогда еще очень удивилась: с чего бы вдруг?.. Не похоже это на ее мужа. И ведь даже порадовалась: зря, дескать, про него говорят, что равнодушный, вон как о подчиненных заботится. А Владимир еще и дальше в своем человеколюбии пошел. Отвез Леночку вместе с лампой домой. А вернулся уже под утро. Отговорился, что застрял на деловой встрече.
Да и потом, если вспомнить, сколько раз было: то с обеда секретаршу подвезет, сказав, что в городе встретил. То домой по пути подбросит…
Значит, у них это давно.
Выходит, она, Зоя, не только толстая рыжая корова — так, кажется, назвала ее Леночка? — а еще и слепоглухонемая толстая рыжая корова!
Все правильно. Правильно. Все.
Все.
Зоя снова увидела себя со стороны. Будто бы вновь ее невиданным образом приподняло на высоту потолка милицейского кабинета. Только теперь это видение ее не ужаснуло. Она совершенно определенно знала, что такой — униженной и жалкой — ее больше не увидит никто и никогда. Ни такой, ни другой. Вообще — никакой.
У нее всего-то и было в жизни — дочь и муж. И жить стоило только потому, что существовали два этих человека, которым она была нужна. Была. Вот именно. А теперь для обоих она — обуза. Значит, и жизнь ее — тоже обуза. Для нее самой. Причем такая неподъемная, что держать на плечах эту тяжесть нет сил. Ни капельки.
Она ясно и определенно осознала, что никогда больше не откроет дверь своего дома, не войдет в свой кабинет на работе. Не увидит Лику. И Владимира.
Никогда. И это — правильно. Если человек никому не нужен, ему незачем жить. Она, Зоя Рыбакова, тридцати восьми лет от роду, не нужна на этой планете ни единому живому существу. Значит, она должна умереть.
