— Я слушаю, отец, — сказал султан.
— Назад дороги более нет, о царь. — Голос визиря звучал глухо от сдерживаемого волнения. — Куда пойдет, не взяв этот город, со срамом в душе твой народ? К какой судьбе? Что ждет его на постыдном и горестном пути попятном? Удары прежде покорных в своем устрашении, с завтрашнего же дня — поднимающих снова головы, возрадовавшихся ворогов? Разве не воспрянут, как коршуны в час смерти орла, не слетятся в стаю, не двинутся на тебя сегодняшние твои рабы — эмиры Анатолии и караманы, монгольские князья и персы, мамлюки Египта и почти уже сломленные базилеи Трапезунда? Разве не станет стократ легче первосвященнику в Риме собрать кяфиров — рыцарей для нового похода под знаком креста?
— Я слушаю, отец, — повторил султан.
— Эти беды соберутся в единую тучу, падут единою молнией, едва совершится твой первый попятный шаг, о царь, — продолжал старец. — И встретят твой народ устрашенным, ослабевшим духом, утратившим веру в свою мощь. Но главное — разобщенным, ибо если движение вперед сплачивает, попятное — разъединяет людей. Что ожидает твоих осман, о царь, возвратись они завтра в глубины Азии? Ибо и Румелию придется покинуть, ежели отступим, и понтийские, и средиземноморские берега — тоже.
Султан молчал, не отрывая взора от своего состарившегося, но не сломленного годами советника и учителя.
— Назад пути нет, о сын непобедимого Мурада, — повторил Дауд — бек. — Что до сего города — он сгнил давно, ибо сгнила доблесть его доблестных, и сила сильных иссякла. Толкни еще раз, о эмир, и он падет. И дарует тебе всевеликий Аллах победу, царь мира, и порадует гибелью врагов. А народ твой обретет дома и рабов, и отдых за стенами тысячелетней твердыни, и дани окрестных земель, объятых страхом, обогатят твоих верных. Ты победишь, и злой старец, священствующий в старом Риме, приползет скулящим псом к твоему шатру, чтобы лизать перед твоим порогом пыль.
За пологом шатра послышался шум шагов. Молодой султан, подняв голову, прислушался.
— Это вести, отец, — сказал Мухаммеду чей взор снова засверкал. — Если добрые, — учиню, как советуешь ты.
Под сень шатра на коленях вполз ага, начальник телохранителей падишаха. Янычар вел позднего гостя: франк Скуарцофикко, генуэзский патриций, кондотьер и мореплаватель из Галаты, принес царю хитрый замысел, способный погубить наконец непокорный город святого Константина и сокрушить его дерзкого императора.
На следующий день, быстро разойдясь по Константинополю, до ушей Орхана дошла тревожная весть. Турки — де, ни более, ни менее, перетаскивают по суше свой флот в Босфор. Поначалу такое казалось невероятным; но базилей Константин сразу понял, что известие верно. Чтобы добиться своего, Мухаммеду надо было приступать к городу по всей его окружности, дав работу всем своим полкам, а для этого — ворваться в залив, до сих пор надежно загораживаемый цепью и флотом греков. Турки решили обойти препятствие, доставив свои мелкосидящие суда в северную, мелководную часть Золотого рога, где тяжелым греческим галеям было труднее до них добраться.
Кто измыслил дьявольское это предприятие? Называли генуэзца Скуарцофикко, императору уже знакомого. Выходец из известной в Галате и Пере, в Каффе и самой Генуе влиятельной кассатты, этот франк побывал во всех шкурах — моряка и корабельного мастера, пирата и торговца, был даже нотариусом на Крите, но, уличенный в подлоге, бежал. За новое свое дело, по тем же. слухам, Скуарцофикко получил от султана шестьдесят тысяч венецианских золотых. И теперь старался отработать их сполна.
Вести, поступившие из Перы, одна за другой рисовали ход турецких работ. За стенами Галаты, генуэзского пригорода столицы на берегу Босфора, от моря до залива пролегла глубокая прогалина. Османы выложили лощину бревнами, настлали поверх доски, густо смазали их салом — воловьим и овечьим. К вечеру начали втаскивать на эту дорогу малые и средние суда. Сам султан подбадривал своих газиев[70], осыпая золотом отличившихся, воодушевлял. Одержимые священным порывом, турки работали, как трудились, наверно, демоны, строя ад. Затем всю ночь, с молитвами и песнями, волокли на себе украшенные огнями и флагами, распустившие паруса суда и баржи. Ранним утром, в лучах восходящего солнца, люди города увидели первые корабли осман, плывущие, словно в чуде, посуху, прямо к недоступной до сих пор для них бухте. Немногие ведали, что это для них — конец. Орхан это знал, как и сам базилей, как Нотара и иные воеводы ромеев.
