— Нет, твоя милость, — ответил Боур, подняв на капитана упрямый взгляд.
— Ты о тате, убийце, — вспомнил боярин. — Отдаю его тебе головой. Хоть вешай, хоть жги. Только сделай прежде главное, для чего послан. Да не сгуби, верша суд свой, и себя. Ты нужен земле своей, сотник, нужен Белгороду и славному делу нашему. Об этом прежде всего и помни, что ни случилось бы в пути.
Условившись обо всем, что должен был еще предпринять сотник в Четатя — Албэ, Влад отпустил молодого воина, обняв и перекрестив.
4
По морю плывет быстрая галея. Если прислушаться, можно издалека уловить раздающийся в ее чреве глухой, мерный стук: это бьется черное сердце морской хищницы. Ближе к корме, пониже палубы на железном треножнике стоит большой черный барабан с круглым дном, наподобие котла, у славян называемый литавром. По нему туго обмотанным тканью концом тяжелого жезла бьет дюжий, выряженный в, красное мавр. С каждым ударом черного била опускаются ряды весел по обе стороны длинного судна. Иногда зловещий бой резко учащается: деревянное чудище, приметив добычу, хищно устремляется вперед. Гремят выстрелы, трещат борта подвергшегося нападению галеаса или караки, раздаются предсмертные вопли. Но вот галея пиратов отходит от горящего купца: бой черного бубна становится реже, чудовище насытилось.
Сегодня галея настроена мирно и не спешит. Это немалый корабль: от носа до кормы — почти тридцать саженей, от борта до борта у средней мачты — пять. Косые паруса зарифлены. На судне — четыре больших и пять малых пушек, тридцать пять скамей для гребцов. На каждой — шесть человек. По длинному — от кормы до носа — узкому мостику между скамьями прогуливается с длинным бичом здоровенный корабельный пристав — баши. Заметит баши непорядок либо нерадение, — и длинное жало бича со свистом бьет по голой спине, присоленной брызгами волн. Но люди в красных шерстяных шапках, согнувшиеся над веслами, — не рабы. Это вольные люди, нанявшиеся на галею, кто на полгода, кто — на год. Грянет приказ к бою — и гребцы, если надо, помогут команде в рукопашной схватке. От добычи людям на веслах доля, хоть и малая, тоже идет.
На носу, держась за канат, стоит капитан судна — патрон. Высокий, стройный, молодой; на черных кудрях — такая же красная набекрень шапка, что и на гребцах, только с коротким, пестрым пером. Патрон молодой, да бывалый; учился делу у лучших мореходов и корабелов на свете — португальцев, служил на их судах. Попался, однако, на краже тайного, пуще глаза оберегаемого портулана африканских берегов. За такое полагалась казнь; наш молодец сумел, однако, обманув стражу, с того португальского наоса[11] уплыть. Потом ходил по морям с пиратами, награбленное сберегал, вкладывал в различные выгодные дела. И теперь сам патрон, и ведет свою «Балимеццу» к гавани, где родился сам и вырос, где делал первые шаги в отцовском, давно оставленном ремесле.
Возникнув впереди, еще на заре, темные горы Крыма приближались; в чаше залива смутно проступили белые уступы знакомого города. Молодой патрон, вцепившись в канат, горделиво усмехнулся. Не нищим возвращался моряк в отчий дом. Сладко было чувствовать себя сильным, удачливым, хищным, не ведающим запретов. Да, он разбойник, пират. Но он же, когда надо, и честный гость, сведущий в торговле, мореход, искусно одолевающий противные течения и бури. Он пират; но разве не был поначалу тем же святейший папа Иоанн XXIII, низложенный, правда, собором в Констанце, но вкусивший от власти над миром, тем не менее, сполна! Разве не пират помазанник божий Рене Анжуйский, ученый и бродяга, авантюрист и землезнатец, разбойник и составитель точнейших морских карт! Арагонцы отняли у славного Рене Неаполитанское королевство, но разве и ныне храбрый герцог — не император морей, разве не принимает его с почетом, как равного, французский король Людовик, которому анжуец служит своим победоносным флотом!
В близящийся между тем берег с галеи всматривался еще один путешественник; патрон время от времени с почтением оборачивался к фигуре в монашеской рясе, одиноко возвышавшейся на палубе, около кормовой надстройки. Патрон испытывал перед святым мужем благоговение и трепет: это он, стоящий ныне у кормы, вернул его на путь спасения, на истинно благий путь. Именно он, отец Руффино, первым сказал юноше, когда тот исповедовали в Генуе, в церкви святого Варфоломея, не чая прощения содеянным преступлениям, навеки памятные слова. «И злодеяния твои будут благом, — молвил святой отец, указуя на Благостный Лик, чудотворный образ Спасителя[12], — и преступления твои станут святы, ежели совершатся во господню славу!».
