9
И потянулись последние недели перед осадой. Османы готовили лестницы, вязали фашины, чтобы засыпать ими рвы. Но более всего — лили пушки и тут же учились из них стрелять. Работая днем и ночью, наемные мастера и пленные литейщики, с помощью тысяч салагоров и янычар, готовили для падишаха не виданный до того по числу и мощи наряд.
Вскоре эти пушки, поставленные вокруг города, с дымом и грохотом начали бить по тысячелетним стенам Константинополя.
Напротив главных ворот отливали шелком и золотом роскошные шатры Мухаммедовой ставки. Шах — заде каждое утро видел, как оттуда, далеко опережая свиту и янычарский конвой, вылетал на аргамаке молодой султан. Падишах метался вдоль кольца своих орудий, терзаемый нетерпением, заклинал, угрожал, молил. Иногда обещал; иногда, взъярившись, обрушивался на пушкарей, показавшихся нерасторопными, с железной палкой, с которой никогда не расставался в том походе.
— Большой турок спешит[66], — сказал Орхану тощий кондотьер Джованни, — Вашему брату, о принц, не терпится заполучить вас обратно, а заодно всех нас. Но мы не отдадим Большому турку, пока живы, его любимого старшего брата.
Генуэзец Джованни Джустиньяни, с полным правом носивший короткое прозвище Лонга[67], прибыл в Константинополь с самым многочисленным отрядом наемных ратников — семьюстами головорезов и был поставлен базилеем на этом, самом трудном участке обороны. Далее, справа и слева от них, стояли со своими воинами прочие начальники — братья — греки Троил, Антоний и Павел, царев родич Феофил Палеолог, немец Иоганн, генуэзцы Джеронимо, Леонардо и Эммануэле, островной грек Федор. Джованни и Орхан успели стать приятелями.
Шах — заде с интересом наблюдал за великой битвой, разыгрывавшейся со все большей силой. Ведь не было еще такого сражения ни в глубокой древности, ни в близкие века.
С одной стороны, было огромное войско, с другой — громадный город. Город без войска, ибо мало кто отважился бы назвать этим именем неполные восемь тысяч вооруженных его защитников. Дело неслыханное: люди, населявшие город, не обороняли его. Не пребывали, однако, и в бездействии — возбужденные толпы то носились от квартала к кварталу, то вновь устремлялись к храмам. Защищался, в сущности, сам город — гигантским, словно горная цепь, каменным поясом своих укреплений, защищался без помощи жителей — немногие воины лишь помогали древней громаде отбрасывать врага. Бились, правда, отчаянно, но только подсобляли стенам, имея каждый против себя по двадцать осман.
На четвертый день обстрела стены начали рушиться; но только внешние, трехъярусные. За ними сплошной скалой высился внутренний, четырехъярусный обвод. Но были и в этом поясе слабые места — обветшалые, пострадавшие от времени и непогоды участки, которые не успели вовремя укрепить. Бреши еще не появлялись, но стены начинали крошиться. В городе, со всех сторон от резанном от мира, все сильнее чувствовалась нехватка припасов. Угроза голода все зримее нависала над осажденным Константинополем.
Когда в укреплениях города появились первые осыпи, турки усилили обстрел. И вот на одной из батарей взметнулось к небу большое облако дыма, послышался гулкий взрыв, полетели во все стороны тела пушкарей. Это взорвалась первая из перегревшихся кулеврин. Полчаса спустя взлетела на воздух вторая, через четверть часа — третья. Султан, испугавшись за главную свою силу, приказал остановить огонь.
До следующего утра наряд осман безмолвствовал. В городе воскресла надежда. Но на заре пушки загрохотали снова. Вскоре стало известно: венгр Убран придумал после выстрела заливать в их жерла оливковое масло. Тысячи кувшинов драгоценной смазки стали поступать в турецкий лагерь из Галаты, от услужливой генуэзской общины. Предсказание Орхана начало сбываться.
Стены города, однако, продолжали держаться. И Мухаммед погнал своих рабов на приступ. Но многие гибли в необъятных рвах. Обороняющиеся били осман из камнеметов, арбалетов, пищалей, пронзали стрелами из луков, поражали дротиками. На головы нападающих лили кипяток и горячую смолу. Где удавалось приставить лестницы, их отталкивали, сбрасывая наземь вместе с гроздями воинов. Местами под стенами вспыхивали нестерпимо яркие столбы пламени, в которых корчились еще живые тела, — это наступающих жгли греческим огнем.
