И аббат удалился, оставив Пьетро в когтях небратских подозрений и опасений.
Мессера Амброджо славный доминиканец настиг близ ворот замка. Нескольких хитрых фраз хватило на то, чтобы открыть шлюзы жалоб среднего брата, недовольного опекой, а главное — нелепыми амбициями старшего.
— Вы поймете, святой отец, — потрясал кулаком Амброджо, — этот ужасный человек просто забыл, кто мы есть. Ведь мы, Сенареги, от корня своего — торговые люди; все в семье были торговцами, сотни лет, и брались за меч только чтобы защитить свой товар. На том и благословил нас господь, и слал неизменно удачу. Только брат Пьетро — да простит меня мадонна! — только брат мой словно лишился рассудка. Куда, возлюбленный брат мой, — вопрошал Амброджо, будто старший стоял рядом, — куда ты лезешь в нобили, рыцари, в бароны да графы? Опомнись, брат, какой из тебя сеньор? Завидуешь Гримальди? Так Гримальди же все разбойники, виселица ждет их и в княжеском венце!
Отец Руффино кивал задумчиво и сочувственно.
— Не сердитесь на брата, сын мой, — заявил он, когда стоны Амброджо смолкли, — то великий грех. Господь синьора вашего брата вразумит и наставит. Только вам надлежит заботиться — не обуяла бы гордыня синьора брата вашего сверх меры, вводя во опасный соблазн.
— Соблазны брату не единая несет гордыня, — хихикнул Амброджо, стыдливо прикрывая дланью уста.
— Это, — поднял руку аббат, — уже моя забота. В деле этом доложитесь, сын мой, на меня, смиренного вашего духовника.
И ушел, укрепив недобрые чувства среднего брата к тому, кого Амброджо был обязан почитать, как отца. Пусть паства больше ссорится, чаще станет прибегать к пастырю.
Мазо Сенарега попался на глаза вездесущему клирику, когда выходил из часовни. Юноша только что молил мадонну простить ему грех — умолчание на исповеди, и уже на молитве Мазо вспомнил: духовнику признаются только в прегрешениях. Была ли таковою незабываемая поездка в Поле с Василем? Пожалуй, и нет. Внезапное появление аббата повергло Мазо, среди этих дум, в смятение.
— Ты чем—то смущен, сын мой, — заметил это отец Руффино, садясь на каменную скамью у храма и усаживая Мазо е собою, — Признайся, что тебя гнетет?
Юноша пробормотал что — то невнятное.
— Или приснилось что страшное? — с доброй усмешкой продолжал доминиканец. — Не беда, в юности сбываются только счастливые сны.
Мазо, глядя в ясные, детски чистые серые глазки патера, ощутил вдруг наплыв необыкновенного доверия. Захотелось прильнуть к груди святого мужа, рассказать ему заветное — о встрече с Оксаной, о том, как рвется сердце Мазо к ней, на Днепр. — Но не успел.
— О юность, юность! — вздохнул отец Руффино, — Пора простительных грехов, но и опасных ошибок. Особенно опасных потому, что юность — пора великого выбора. Кем же решил ты стать, о сын мой Мазо? Храбрым воином, искусным негоциантом? Или знатоком законов, знаменитым ходатаем в судах?
— Еще не ведаю, святой отец, — не без робости признался тот.
— Но ты каждый день видишь перед собою добрый пример — труды почтеннейших твоих братьев. Чьим хотел бы ты стать учеником?
— Мессера Антонио, коли милость его позволит, — вырвалось у Мазо. — К тому же, святой отец, меня уже учит Василь. С ним мы плотничаем, кузнечим.
Тень печали пробежала по округлому лику хитрого монаха.
— Ты, сын мой, патриций, Господь благословил ремесла — учись им, трудись. Но юноше из дома Сенарега пристала другая, высшая цель. Место Мазо Сенарега — не среди тех, кто в поте лица устрояет землю, как труд их ни благословен и свят. Его ждет бремя высоких помыслов, заботы тех, кто направляет скромные труды людей убогих и малых, дабы были они к большей пользе в мире и к вящей славе господа. Есть ли, юный сын мой, большее благо для малых мира, чем добрый пастырь и мудрый сеньер?
— Есть, которые любят более вольность, — сказал Мазо.
В серых очах святого мужа мелькнуло удивление. Откуда у несмышленыша такое? Впрочем, отец Руффино догадывался уже обо всем. Старшие братья, не ведая лиха, доверили сорванца чересчур опасным рукам.
— И это благо, — кивнул аббат, — коль истинно. Коли воля не ложна и ведал жаждущий, где ее искать. Ведь каждой твари и воля своя определена от творца: птице — в небе, рыбе — во глуби вод. А человеку? Куда пойдешь ты за вольностью своей, Мазо Сенарега, коль не нашел ее, как вижу, здесь?
