— Мера каждого — в правде его и чести, — отвечал мессер Антонио — Цель же достойного, коль зыбок сей мир, — быть в нем стойким, являть опору правде.
— Насколько хватит крови в жилах и дыхания в груди, — подтвердил Тудор Боур.
— Достоинство же человека — в воле его, — убежденно заключил Сас. — Отними у мужа волю и не человек он более, он раб.
Как сказали прошлым вечером эти воины, хлебопашцы, философы? — подумал мессер Антонио. — Ключ к свободе — в вольности самой!
И славный Мастер заговорил о самом ценном даре, вручаемом человеку вместе е жизнью, о том, что всю жизнь приходится отстаивать каждому заслуживающему его. Свобода всегда виделась разной тюремщику и узнику, монаху и менестрелю, ремесленнику и воину, горожанину и рыцарю, зодчему и поджигателю возведенных тем построек. Одним была она для купца и другим — для лотра, одним — для патрона галеи и другим — для его гребца. И все—таки — едина она для всех и всегда.
По—разному смотрели на этот дар небес и люди, окружавшие его в замке Леричи.
Нуретдин—ага, молчаливо внимавший речам неверных со своих нар в углу, наверно, был счастлив, что вырвался из—под власти своего падишаха и начальников поменьше, из коих каждый был властен над жизнью и смертью простого сотника — османа. А ныне скорбит душой, ибо чует, что не обрел воли и здесь.
Синьор Теодоро и все его земляки свободны вольностью своей родины, ее людей. И готовы посему сложить головы, отстаивая свою землю и ее волю.
А сам он? Сохранил ли Антоиио — венецианец свободу, забравшись так далеко? Не напрасно ли доверился этому краю, с его простором и волей, оказавшимися для него приманкой в коварной западне?
Сотник Тудор думал: где же воля, которую должны добыть себе узники Леричей? Шел третий день заточения, а от друзей все не было вестей. Послал ли верных людей с перстнем сотника к пыркэлабу Шайтан—мурза? Пробился ли к товариществу своему верный друг, москвитян? Или настигла его в пути стрела степного лотра, ногайский аркан, бегущая за самкой злая стая весенних тощих волков? В темничных грезах Тудор видел две огромных дружеских руки, протягивающихся согласно навстречу одна другой с полуночной и закатной стороны. с порогов Днепра — реки и днестровского устья. Успеют ли, соединясь, вовремя друг друга пожать? Иль черная галея генуэзского пирата, опередив их, заполнит замок новыми ратниками и сделает невозможным и освобождение их, и возмездие? Спешить надо братьям на воле, спешить!
Первый чутким слухом беглеца уловил волнение в Леричах шах — заде. Вскочив на ноги, Орхан несколько мгновений стоял, приложив ладонь к уху. В темнице стало тихо. Тогда уже многие услышали беготню и крики, звон приготавливаемого оружия.
На земляной пол скатился камешек. Все вместе повернулись к малому, в две ладони, перегороженному толстым прутом оконцу. Юга на цыпочках подкрался к отдушине.
— К тебе пришли, пане сотник, — тихо сообщил он.
Тудор подошел. За окошком белело лицо Марии Сенарега, воспользовавшейся недолгою суматохой в замке, чтобы пробраться сюда.
— Там, на лимане — челны, — успела она сказать, — много челнов.
Лицо девушки исчезло, и через оконце на сотника воззрился гневный лик мессера Пьетро, ее старшего брата. Потом не стало и его. Тудор не мог уже видеть, конечно, как разъяренный фрязин ведет за руку непокорную сестру, чтобы запереть накрепко в светлице, до передачи в руки избранного ей братьями жениха.
Тудор Боур сообщил товарищам новую весть. И направился в самый темный угол помещения, откуда слышался глухой, размеренный шум.
Двое узников, постоянно сменяясь, ножами вгрызались в том месте в мягкую глину, третьи сутки готовя спасительный подкоп. Оба уступили предводителю место: сотник, по ширине своих плеч, мог работать здесь только один. Но копал за двоих, хотя трудился каждый раз дольше всех и уходил только, уступая просьбам воинов: каждому хотелось поразмяться.
Тудор взял широкий нож. Сухие комья смешанной с песком и мелким камнем глины посыпались к его ногам. Боур взрывал перед собой землю, как взаправдашний зубр, взъяренный нежданной препоной. Пот вскоре залил лицо, потек за ворот; Тудор рванул с плеч кафтан, отдал кому—то, подошедшему сзади, и комья посыпались снова. Думы лезли в голову, не спросись; давно, ох, давно не ковырял былой пахарь землю, скача все поверх, из боя в бой. Давно не бросал в нее горсти святого зерна; и вот — кромсает глину с песком под чужим жильем, проклятую сухую глину, удерживающую его в узилище. Тудор пробивает дорогу к воле и жизни — себе, друзьям, землякам. Успеет ли? Воин гнал настырные думы прочь и копал, копал, не чувствуя усталости. Вот попался камень побольше; Тудор дал ему скатиться под ноги, отодвинул назад сапогом. Вот гнилое дерево, может — корень, может — доска, нож вошел в него с сухим треском. И, раскромсав, наткнулся опять на камень. «Неужто порода?» — подумал сотник, осторожно нащупывая очертания препятствия острием, чтобы, не дай бог, не сломать драгоценного клинка, стал окапывать преграду по бокам, сверху, напоследок — и снизу. Подошло еще двое узников; втроем, кряхтя, вытащили камень из гнезда, выкатили из подкопа. Облепившая его неровности глина осыпалась, и на Тудора глянула беломраморная голова. Голова прекрасной женщины в венке густых кос. Видно, не были ложью предания о чудесных, тысячу лет назад воздвигнутых здесь эллинами многолюдных городах.
