Замок Арголь - страница 38

Он не осмеливался признаться, что думал в это время о Герминьене и, конечно же, какое-то воспоминание о католическом догмате, которое, казалось, оправдывало и увеличивало направленность его внимания к месту стигмата Гейде, напротив, удерживало его от обращения не иначе, как с наигранным раскаянием, к тому, кто представлялся теперь черным ангелом падения и его опасным провозвестником. И тем не менее по ту сторону жалкого различения добра и зла дух его в своей карающей диалектике обнял Герминьена в братском союзе. Какой бы порыв ненависти, какой бы ужас не вызывало в нем одно воспоминание об этой сцене, уже по ту сторону ненависти и ужаса Гейде и Герминьен отныне навсегда должны были остаться вместе, прикованные друг к другу молниеносным светом бесподобного События. До скончания времен вместе, неразделимые, более сообщники, чем жертва и палач, соединенные и оправданные плодовитостью свершенного ими чуда, несравненным светом той единственной мимолетности, что они породили. Как и Гейде, он будет отныне живой солью его раны, пищей его мучительного беспокойства. Куда бы они ни пошли, он будет отныне ползти за этой парой из мрамора, чьи пустые голубые глаза кажутся ему теперь более странными, чем случайно откопанная в саду статуя, более праздными, чем машина времени, более обескураживающими, чем неуловимый камень соблазна.[102] Воистину сраженный волнующей магией ее крови, склонившись к ее опрокинутому лику, безмолвному, как картина, который на его глазах начинай свой бесконечный путь вспять, Герминьен соединился с ней крепче, чем слились в азартной игре, во имя вожделенного козыря и по немыслимой небрежности художника, бюст короля пик и дамы треф.

Вытянувшись во всю длину на нагромождении меховых шкурок, босоногая и простоволосая, Гейде защищалась темным, накинутым на плечи плащом от ранящих посягательств дня, и ее оцепеневший дух укрывался в вечной полумгле. Словно из подвижной бездны свежих вод, она медленно выходила из этой ночи ужаса, бездеятельная, опустошенная и надломленная. Без ненависти и гнева, в смертельной раздавленности она все еще ощущала над собой власть Герминьена, похожую на соленый и бодрый поток подвижной морской воды, по которому ее плавно и без усилия влекли быстрые таинственные волны, перенося ее в этом путешествии без возврата на другой берег Океана, торжественные и расплывающиеся пространства которого она бороздила в спокойном свете, с обаянием детского прикосновения, словно возвращенного своей исконной девственности. Ему казалось, что она блуждала и бесконечно искала себе пристанище в легких волнах тела, распущенного, как копна волос, расстилающегося над миром, словно нежнейший ковер. Последнее сопротивление исчезло внутри нее, и все стало легким — легким, развязанным, освобожденным, летящим, переливающимся, нереальным, спутавшимся словно нити шелкового клубка при сильном порыве ветра в ночной глубине комнаты, где она лежала неподвижная, окруженная своим воздушным телом, которое покачивалось, летело, было таким же неправдоподобным, как небесные облака, и так же, как и они, безвозвратно уносилось порывами сильного ветра.

И Альберу казалось, что она жила теперь в нем, как его возлюбленное дитя, омываемое самой зарей мира, первобытной чистотой преддверия рая. Из глубины этой ночи, теперь уже сокрытой от нее словно внезапным потоком больших вод, она постепенно пробуждалась в нем из своего небытия. Она все еще видела, как он пришел к ней в лунном луче, и глаза его излучали спокойствие, а движения в своей неизъяснимой простоте были словно отмечены блаженной первородной чистотой, и он ее мыл, целовал, одевал, поддерживал обеими руками, и руки его обнимали ее, и она почувствовала себя тогда так восхитительно и заботливо окруженной, как если бы то был легион небесных ангелов, и ее затопило чувство более сладкое, чем может быть сознание бодрствования во сне, и, в состоянии чистейшей и исступленной доверчивости, она ощутила себя навсегда отданной ему, полностью отрекшейся от самой себя над пропастью, погрести в которой теперь смогли бы одни лишь его руки. Отбросив свое уничтоженное тело, отрекшись от своих оцепеневших чувств, она плыла над лесом, словно душа, которую нужно еще завоевать, более обезоруженная, более свободная, чем Валькирия,