Больше к зеркалу Константин Алексеевич не подходил и бриться совсем перестал. Это был своего рода моральный протест против человеческой нечуткости. И раньше ловил он себя на желании поговорить с самим собой вслух, но боялся, что это станет привычкой и люди начнут принимать его за сумасшедшего. Поэтому, разговоры такие он избегал, но время от времени, прогуливаясь по комнате, вдруг говорил фразу, которую слышал когда-то в театре, в пьесе Островского:
— Жестокие, нынче, сударь, нравы!
Сударь, к которому он обращался, сочувственно кивал головой и тотчас подавал реплику, что-то насчет женской коварности и легкомыслия особ, любящих домашний уют. Преимущества независимой холостяцкой жизни были теперь совершенно очевидны. Они сказывались даже в мелочах, — например, можно вообще не стелить постель или питаться всухомятку, не вызывая при этом никаких разговоров и укоров, и бросать башмаки посреди комнаты, не опасаясь обвинений в неряшливости.
И в тот момент, когда принципы холостяцкой жизни совершенно восторжествовали, почтальон принес письмо с ньюйоркским штемпелем. Константин Алексеевич так заждался этого письма, что по началу, со злости, даже пренебрежительно бросил его на стол не раскрывая, — дескать, обождет, торопиться некуда. Потом он почему-то засуетился, начал искать очки, обладавшие способностью всегда прятаться в важную минуту. Надел их на кончик носа и снова, осторожно, точно конверт содержал динамит, взял его в руки. Почерк был неказистый, то есть по правде говоря вовсе плохой, какой-то корявый и не совсем разборчивый. И начиналось письмо странным обращением:
— Незабвенный Константин Алексеевич!
Письмо она получила. Очень красиво написано и, видимо, писал человек старого поколения, с хорошими манерами. Что касается возраста, то это ничего — она сама, так сказать, не совсем средних лет, а скорее пожилая, но женщины, как вы знаете, не любят в этом признаваться, особенно в объявлении. Живет она в Нью Норке, на 156-ой улице, около Бродвея. Имеет свою квартиру, сдает две комнаты серьезным людям, и кое-что еще подрабатывает шитьем. Но, конечно, работа бывает не всегда, а богатством она не интересуется, — был бы человек хороший. И заканчивалось письмо приглашением — приехать в Нью-Йорк и познакомиться, лучше всего в воскресенье. Закусим, чем Бог послал, и поговорим по душам — так всё выяснится.
Константин Алексеевич раза три перечел письмо, аккуратно вложил его в конверт и задумался. В Нью-Йорк он не ездил уже много лет. Нечего ему там было делать. Далеко, шумно и никого он не знал, а знакомые, которые когда-то были, все давно исчезли или умерли. Крепко он прирос к своему месту и теперь такая поездка, кроме хлопот и волнений, сулила еще не малые расходы, а с деньгами как раз было особенно худо и до получения пенсионного чека оставалось еще недели две… Всё же, он заглянул в коробку, куда откладывал свои сбережения. Долларов до семнадцати там набралось и этого на поездку должно хватить. Автобусный билет в оба конца стоил больше девяти долларов, — шутка ли сказать! Восемь часов езды, но если выехать пораньше, можно попасть в Нью-Йорк часам к трем дня, познакомиться и, не задерживаясь, ночным автобусом вернуться домой.
Письмо было не Бог весть какое грамотное. Женщина, видимо, из простых, но и сам Константин Алексеевич в университетах не учился и окончил только военное училище, да и то в порядке ускоренного производства. Странные, однако, были в письме слова и обращение «незабвенный» его немного смутило — должно быть хотела написать «многоуважаемый», а вышло совсем другое. Но без претензий, за бывшую графиню себя не выдавала… Словом, в тот же день Константин Алексеевич написал, что приедет в воскресенье, если разрешите к чаю, во второй половине дня, рад будет познакомиться и поцеловать ручки… Насчет ручек он несколько усомнился, — вдруг какая-нибудь матренина лапа, или совсем непривычная? Но ручки, всё-таки, оставил. Ручки были, по его мнению, некой классовой принадлежностью и сразу должны были объяснить, с кем эта самая Елизавета Петровна имеет дело: эмигрант старый, из военных, а не какой-нибудь…
