Снежана ненавидела только себя. До одури ненавидела в себе то, что так и не смогла выбросить эти мысли из головы. Прошло долгих три года. Ярослав стал мужем, отцом, получил множество наград, сменил квартиру, несколько машин, номер телефона, а она… А она по — прежнему холила мысль, что когда‑то проснется и все пережитое окажется дурным сном. Это не был бы кошмар, нет. Скорей просто глупость. Чушь. Чушь, в которую невозможно поверить, в которую не хочется верить.
Ведь как можно поверить в то, что твой брат причастен к покушению на человека? Никак. А Дима был причастен.
Парадокс… Саша перешла дорогу ей, разрушила ее жизнь, пусть и неумышленно, но разрушила. А мстила ей не Снежана — Дима. Когда‑то правая рука Самарского. Когда‑то его лучший друг. Когда‑то заботливый старший брат Снежи, который первым бежал мирить их после ссоры. Раньше — важный элемент их мира — ее и Самарского, а теперь Снежане остались лишь воспоминания об этом человеке и постоянный страх, что Ярослав его найдет.
Иногда она просыпалась в холодном поту с одной мыслью — что будет? Что будет, когда Дима устанет прятаться? Когда Самарский поймает его след? Когда она сама заманит брата в ловушку, пусть случайно, но такое ведь возможно? Что будет, если Ярослав спросит у нее — где Дима…
И стоило сердцу чуть успокоиться, стоило убедить себя, что подобные мысли — глупости, ведь не нашел же за три года, как душа снова наполнялась ненавистью к себе. Это ведь она сдала брата Ярославу. Позвонила, как только Дима положил трубку. Позвонила и сказала, что Саша в опасности, что ее брат что‑то задумал. Сама во всем виновата. Дура. И пусть Дима никогда ее не винил, она‑то знала. Но знала и другое — не смогла бы поступить иначе. Не смогла бы позволить сделать хоть что‑то с той, другой, принесшей слишком много боли ей, но… ставшей счастьем Ярослава.
Эти три года изменили мир, людей, ее, все. Не смогли искоренить только идиотскую тягу к человеку, которому Снежана была совершенно не нужна.
* * *
— Ну, наконец‑то… — высокая девушка с невообразимым ужасом на голове и не менее боевым раскрасом лица окинула Снежану долгим взглядом. Судя по всему, пыталась продемонстрировать одновременно презрение и равнодушие, но на подобные взгляды у Снежи давно и надолго стоял какой‑то внутренний щит. Все шесть лет отношений с Самарским на нее смотрели если не так, то с завистью, тут — либо носи булавочку на оборотах кофт, либо учись от подобного абстрагироваться. Снежана научилась.
— Чего так долго? — в ангаре, в котором предстояло снимать, собралась уже вся группа, успели расставить свет, подготовить декорации, визажисты и стилисты тоже уже поработали, дело за малым — снять все это. К Снежане подлетела ассистентка, забрала куртку, варежки, всучила в руки термокружку с горячим кофе. Тут было холодно даже ей — в теплом свитере и джинсах, на моделей Снежана пыталась вообще не смотреть, слишком они казались раздетыми.
— Меня остановили на выезде, — деловито кивнув, Аня (ассистентка, а еще немного подруга) помчала обратно в противоположный угол ангара, раздавать какие‑то указания.
Остановили. Видимо, не стоило всю дорогу жалеть себя и ненавидеть мир, слишком это отвлекает от наблюдения за дорогой, красный цвет светофора воспринимается не как знак «стоп», а как красная тряпка, провоцируя мчать быстрей, подальше от своих глупых мыслей.
— Я готова, — осушив в несколько глотком чашку, Снежана собрала волосы в высокий хвост, беря в руки фотоаппарат. — Быстрее закончим…
— Меньше заплатят… — один из осветителей, отвлекшись на секунду от своей работы, обернулся, подмигнул девушке.
В ответ стоило бы улыбнуться, рассмеяться, хлопнуть пару раз ресницами, поощряя подобное, а после съемок обменяться телефонами, чтоб следующую чашку кофе пить уже в его или ее квартире, вместе. Но слишком это было бы нормально, чтоб Снежана могла так поступить — лишь растерянный взгляд в ответ на лукавую усмешку мужчины, и, схватив фотоаппарат, будто самое родное, девушка помчала в сторону площадки.
Любила ли Снежана то, чем занималась? Да. Этот вопрос никогда не вызывал в ней сомнений. Сомневалась она в другом — может ли она рано или поздно сделать то, о чем мечтает, посредством своей деятельности? Может ли она сделать хотя бы один снимок, достойный того, чтобы стать частичкой истории? Если не произведением искусства, то хотя бы попыткой приблизиться к нему? Вопрос не в том, войдет ли когда‑то ее фотография в топ-100 лучших снимков года по версии одного из известных ежемесячников, а в том, заставит ли ее фотография человека остановить на ней взгляд, задуматься, осознать, в каком красивом и одновременно ужасном мире мы живем, как прекрасны бывают человеческие эмоции, как человечны бывают животные, как неповторима природа в своей асимметрии. Сможет ли она когда‑то сделать больше чем просто фотографию? В этом Снежана сомневалась. Сомневалась иногда настолько, что клялась никогда больше не брать в руки фотоаппарат, удаляла сделанные уже снимки, не жалея о них ни секунды, всерьез вбивала в Гугле «ищу работу», намереваясь покончить с этими детскими шалостями, когда‑то одобренными Самарским.
