На ладони Алекс лежали мужские часы необычайной красоты, простой строгой формы.
«Им ровно столько же лет, сколько тебе, – сказал Рауль, – и по крайней мере столько же им еще предстоит прожить, если верить часовому мастеру, еще одну такую же жизнь, как ты прожила, а может быть, и дольше, чем продержится наш брак, хотя я и не могу его с тобой заключить. Когда мы с тобой встретимся в день тридцатилетия нашей дочери, ты уже давно будешь жить с другим мужчиной, где-нибудь в Штатах, например, со своим хмурым астрофизиком, и каждый раз, когда ты будешь смотреть на часы на твоем стареющем запястье, ты будешь хоть чуть-чуть вспоминать обо мне».
«Сентиментальный бред, – сказала Алекс, – и не навязывай мне, пожалуйста, твои собственные фантазии; в один прекрасный день ты встретишь где-нибудь в трамвае перешедшую в христианство еврейку из Азии и через три недели женишься на ней. А если у нас будет ребенок, то придется ему жить у тебя».
«С чего это? Как ты себе это представляешь? Ведь мне же надо работать».
«А я чем занимаюсь, как ты думаешь? Ты что, никогда не слышал о детских яслях?»
«А грудью его кто кормить будет?»
«Ничего страшного, для этого существует готовое детское питание», – сказала Алекс.
«Ты просто невыносима».
«Ты тоже. Боже мой, ведь я же люблю тебя, идиота, – сказала Алекс и повторила, сама не зная почему, ту фразу, которую она уже говорила утром: – У нас будет ребенок, но сначала мы одного потеряем».
«Не надо говорить мне таких страшных вещей, а то ведь ты напророчишь, – сказал Рауль. – Пойдем выпьем еще по бокалу шампанского».
«Возьми меня, – тихо попросила Алекс, – пожалуйста, так, чтобы я рассудок потеряла».
«Ну, я ведь не секс-машина», – сказал Рауль; они оба поднялись, и он, встав позади нее, расстегнул молнию на ее узком платье и медленно стянул его с нее через голову.
«Спокойной ночи», – сказал он позже, когда они уже лежали в постели, держась за руки.
«И тебе тоже спокойной ночи, – сказала Алекс, – и тебе тоже». И стала целовать его лицо, его мягкие губы. «Ты немножко похож на черепаху, и только одна-единственная из всех твоих пятидесяти пяти любовниц это заметила».
«А кто-нибудь из твоих пятидесяти шести любовников пел тебе когда-нибудь колыбельную песенку?» – спросил Рауль, и неслыханные звуки вдруг полились из его рта, проникая в маленькую головку Алекс, и она все росла, росла, поднимаясь до самого ясного, самого синего неба.
И когда они оба лежали в полудреме, зазвонил телефон: это была Ульрика, она звонила из Аугсбурга, автоответчик стал записывать ее сообщение: с сегодняшнего дня она замужем. Ее муж Деннис, с которым она знакома уже, наверное, недели три, вырос в австрийской деревне, отец у него был турок, но он его никогда не видел; он рисует грустные картины и живет в психосоматическом терапевтическом центре, где работает при кухне и почти никаких денег не зарабатывает. Ульрика сказала, что ей срочно нужно десять тысяч марок, не может ли Алекс одолжить ей эти деньги, чтобы она смогла в одном маленьком южнонемецком городишке открыть практику дыхательной терапии. Там она хочет поселиться с Деннисом; он любит индийскую музыку больше, чем самого себя…
Ребенку, который умер безымянным до своего рождения
ты не вошел ни в какую статистику; твое место единственно только
здесь и в памяти сердце бьющееся
8 мая на экране ультразвукового монитора
на полминуты лишенный покрова тайны
(Сразу после этого мы осматривали многоквартирный дом особо улучшенной планировки)
Пауль Клее нарисовал тебя в 1939 году: забывчивый ангел, и я записываю, когда ты родился: 30 мая 1996 года в городской больнице Цюрих-Тримли, в среду, в одиннадцать
часов утра, только это неточно, уже давно настал четверг. Жалюзи в родильной палате № 5 были наполовину приспущены, справа сияло небо, слева стояли весы для взвешивания новорожденных, которые гарантировали точность плюс-минус десять граммов.
Никто не положил ребенка на весы, никто не посмотрел на часы.
Я сделала это тайком, ну разве не смешно, ведь это время рождения не годится ни для какого гороскопа, который простер бы перед нами всю перспективу судьбы и характера: просто какие-то там полфунта мяса, ты лежал на впитывающей подкладке в витрине мясной лавки.
