Все глубже сумрак, все длиннее тени.
Ровно горит свеча, и мерцает вода в стеклянном сосуде. Так повелось издревле — «В доме своем я встречаю тебя водой и огнем»…
«Я не огонь зажигаю, а душу и сердце свои зажигаю по тебе навсегда.
Узнай меня и не забудь
лик, что сокрыт за теплотою крови.
Позволь быть с тобою».
Нож с широким лезвием и черной рукоятью — для вены, идущей к сердцу. На снег падают густые красные капли.
«Как кровь живет в моем теле, так всегда будешь ты жить в моей душе.
Отныне и вечно ты будешь единственным светом, озаряющим мои пути,
и никто и ничто не затмит тебя в моих глазах,
пока дыхание мое не прервется, взор мой не угаснет и сердце мое не охладеет.
В присутствии хранителей четырех стихий, перед лицом великих богов
биением сердца и обещанием уст вручаю себя тебе».
Как тихо… И ни души вокруг. Никто не придет, сюда не приходят уже давно.
Только птица взлетела с дерева, осыпая снег. И ее одинокий голос, прозвучавший в ответ, замер в ночи.
Белые холмы, как оплывшие свечи. А хозяева их безвестны.
Черное зеркало плит. Лиц не видно, и слов не разобрать… да и ни к чему. Пусть будут свидетели безлики — им не нужны глаза, чтобы видеть. Пусть безымянны и немы — но не солгут перед теми, кто ведает их имена.
Под белой пеленой, в черной мгле гаснет цепочка следов.
Тойе е ти нивть… дле нъжи…
Стемнело. Догорает огонь, сквозь стекло мерцает вода. И на дне серебрится кольцо.
«В присутствии хранителей четырех стихий, перед лицом великих богов
я обручаюсь с тобою этим кольцом.
Под звездами, под ликом луны и под сводом небес произношу перед тобою этот обет.
Своим телом, своей кровью, своей душой, своей судьбой, словом и делом
я клянусь тебе в беспредельной верности.
Клянусь силою всех заклинаний и ключами всех замков.
Клянусь сотворением мира и днем моего рождения.
Клянусь днем, когда я окончу все эти радости земные, все страдания мирские
и закрою глаза свои навсегда.
Клянусь жизнью, смертью и посмертием своими!
Клянусь именем Венеры, всех ярче сияющей,
клянусь именем Орка — вечного стража теней.
Клянусь огнем Небес и водами Стикса, которые священны для людей и богов,
для всего живого и мертвого!
А если я преступлю эту клятву,
да покарают меня владыки моей стези, в чьих руках моя судьба.
Да поразят меня все силы неба и земли, незримые и всемогущие, кем бы они ни были!
Пусть кровь в моих жилах обратится в прах, глаза ослепнут, и сердце разорвет грудь,
если преступлю я мою клятву, данную тебе сегодня.
Слово мое крепче стали, острее меча, и нет ему переговора.
Где ты, там и я.
Стало так отныне и во веки веков».
Сгущаются сумерки, все вокруг тонет в зыбкой мгле. Она стоит, повернувшись лицом к окну.
Крепко зажав нож в ладони, сдвинув вниз пояс юбки, она прикладывает пылающее лезвие к телу. Выгнувшись, запрокинув голову, коротко вздохнув сквозь зубы, несколько секунд стоит неподвижно. Потом прикладывает еще раз. В тишине слышно, как плавится, мгновенно спекаясь, живая ткань. И, молча улыбнувшись навстречу боли, она смотрит расширенными глазами в темноту.
Смутно выступают из тьмы каменные плиты пола, ряды витых колонн уходят в бесконечную даль и высь: и по сторонам, и вверху царит туманная мгла. Только приглядевшись, можно как будто различить в вышине темные своды, а вдалеке между колоннами — тускло мерцающие стены, по которым пробегают отблески света. В плоских чашах, поставленных на треножники, пылает огонь. Медленно двинувшись вперед, минуя череду светильников, она идет в сумерках, среди зыбких теней, и прозрачные огненные цветы распускаются перед нею, и колеблющееся пламя на миг освещает в проемах колоннады то складки тяжелых занавесей, то провалы широких лестниц…
Глубокая тишина пронизана едва уловимым дрожащим звуком — так гудит смолкнувший колокол. Этот звук доносится из пустоты, со всех сторон, будто его порождает сумрак, и постепенно становится все громче, напоминая звенящий гул в раковине. И медленно слагается в слова:
— Зачем ты пришла сюда? Тебя нет среди званых.
Будто онемев, она не может вымолвить ни слова в ответ. А в голосе звучит скрытая насмешка — или это ей только почудилось?…
