Райкомовский секретарь теперь выглядел как большой, нелепый цыпленок, попавший под шпоры закаленного в боях петуха. Он огляделся, в его глазах светился страх.
— Да как же так можно, товарищи?..
— Когда ты, гнида, свои подштанники стирал в воде, а у нас дети умирали — мы тоже были товарищами?.. — спокойно проговорил Квадратный, подошел к нему и толкнул к стене. Потом быстро, но твердо, как и положено солдату, подобрал автомат с плеча, положил руку на затвор.
— Стойте!
Это опять был бородач. Он поднял обе руки, и вдруг Ростик понял, что стрельба в самом деле может оказаться ошибкой, если этот человек так думает. Почему так было и что это был за человек, Ростик не знал.
— Не нужно пачкаться об этих… Иначе мы возьмем на себя грех больший, чем каждый из нас может вынести. Они были поставлены властью, не теми людьми, которым мы доверяли, а властью, понимаете? И они так привыкли, они не понимают даже, какое преступление совершали…
— Да кто ты такой? — спросил парень с автоматом. — Прямо как блаженный какой! — Он оглянулся на Квадратного, на Ростика, на остальных своих друзей, с которыми пришел в это здание.
— А я и есть… — Бородатый выпрямился, выровнял сбитое в крике дыхание. — Меня зовут отец Петр. Рукоположен…
Толпа зашумела. Но женщины, те, которые рвались вперед и от вида которых даже у Ростика застыла кровь, успокаивались. Хотя многие еще трясли кулаками в воздухе, что-то требовали или просто хотели понять, просили, чтобы им объяснили… Ростик стал приходить в себя. Ему уже в самом деле не хотелось участвовать в убийстве этих…
Да, они были сволочами, но они в самом деле не понимали, что творили. И может, им следовало дать еще одну возможность понять этот мир? В этом заключалась бы какая-то более убедительная доля справедливости, чем в автомате, который старшина Квадратный все еще держал перед Борщаговым.
Внезапно вперед выступил Кошеваров. Лицо его перекашивала судорога, рот от крика съезжал набок, но он почему-то был тверд и уверен в себе.
— Люди! — заорал он. — Да, получилось плохо. Мы… плохо рассчитали наши возможности, многого не учли… В итоге, потеряли людей, и их теперь не вернуть. Но я знаю, все равно кому-то придется печь хлеб, развозить его по домам и больницам, придется подсчитывать запасы, находить лекарства. Я предлагаю…
Если и есть человек, который думает тут о деле и не злобствует, так это именно Кошеваров, решил Ростик. Странно, оказывается, не все они гады. Если его не пристукнут по злобе, он может оказаться лучшим из тех, кто сейчас готов работать на город.
Толпа вновь качнулась вперед. Каждый орал свое, получалось не очень понятно, но впечатляюще:
— Сволочи, гады ползучие!..
— Детьми заслонились, как в войну, а сами!..
А кто-то голосил и вовсе непонятное:
— Людоеды, ведь человечиной в своих райкомах привыкли кормиться!..
Но вперед уже не рвались. Отец Петр стоял чуть сбоку, повернувшись лицом и к толпе, и к начальникам, и к солдатам с голубыми погонами. Он смотрел на людей, и в глазах его была такая скорбь, такая мука и жалость, но и такое понимание, что Ростику захотелось подойти и спросить его: что он на самом деле обо всем этом думает? Но не подошел, постеснялся.
Тем временем в первые ряды пробился Рымолов. Он был грязен, как и большинство людей на этой площади. Но его, непонятно почему, даже грязь делала каким-то возвышенным и — как ни странно — спокойным. Он вытолкался вперед, поднялся на ступеньки и заговорил. Голос у него был не самый громкий, но он выделялся, как выделяется голос хорошего актера в любой, самой шумной толпе.
— Друзья!.. — Он поднял голову, и шум стал затихать. — Сограждане! — Удовлетворившись полученным эффектом, профессор стал оглядывать толпу, так он делал, наверное, читая лекции. — Я предлагаю все-таки не казнить этих людей. Да, они замараны подлостью, но это была подлость всей системы целиком. Если мы расстреляем их, сами станем как они. Ведь они всегда были готовы стрелять в нас, не так ли?
— Что делать-то? — прокричал уже знакомый мужской голос.
На этот раз Ростик разглядел крикуна и почти не удивился, когда обнаружил, что это был тот самый языкастый каменщик, который у них в подвале замазывал трещины, пробитые крысами.
