— Прости меня! — умоляла его Дашка охрипшим голосом. Утром она встала поседевшая, осунувшаяся, будто за одну ночь десять лет прожила.
Подойдя к вахтовой машине, не полезла в кузов. В кабину открыла дверцу, села рядом с шофером молча. Тот слова не сказал.
Весь день обрубала Дашка сучья с поваленных деревьев. Устала до тошноты. Но не отдыхала. Не жаловалась. Закусив губы, шла от дерева к дереву. За нею еле успевали чокеровщи- ки. Баба даже не обедала. Ничего не взяла с собой. Забыла. Ее звали. Дашка не захотела услышать.
На жесткий снег падали слезы, как горе к горю льнули. Падали капли пота. Баба не замечала. Она рубила сучья со стволов, будто снимала, сдирала с кровью грехи с собственной заскорузлой души. Чем больше их содрать, тем легче дышать станет.
Сбился платок с головы. Дашка и не почувствовала. Она шла через сугробы следом за вальщиком, продираясь через завалы, проваливаясь в снег по пояс. Вылезала, цепляясь топором за пни и коряги. Она не жаловалась. Лишь изредка, когда топор начинал валиться из рук, просила о помощи Бога.
— Даш, Дарья, иди перекусим, — позвал вальщик, предложив бабе кусок хлеба и стакан чаю из термоса.
— Нет, не хочу, — отказалась, зажмурив глаза. И снова заплясал, зазвенел топор в ее руках.
Щепки иль искры из-под него летят, кто знает. Звенит в ушах от таежной зимней тишины. Отдыхает вальщик, молчит пила. Застыла тайга в онемении, как вдова на погосте. Холодная, белая, глухая.
Вальщик, улучив минуту, вырвал топор из Дашкиных рук:
— С ума сошла совсем. Одна за троих вкалываешь. Глянь, кобели чифир жрут. А ты за них молотишь. Дурная совсем? Отдохни. Пусть они повкалывают. Охолонь малость.
И, потемнев с лица, позвал троих условников по-мужичьи грубо.
Пока они обрубали сучья, ветки, лапы, Дашка собирала их на кучи, жгла. Не отдыхала ни минуты. Не присела, не перевела дух.
В сумерках, когда вахтовая машина пришла за бригадой, кто-то из условников открыл перед Дашкой дверь в кабину:
— Садись. Отдохни. Совсем измаялась. Благо, завтра выходной…
Что-то поняли мужики. А может, тоже устали, никто не ощупывал Дарью глазами, не попытался подсадить в кабину, поддержать и подержаться за бабий зад. Она сама легко села в кабину. И когда водитель привычно затормозил у столовой, Дашка даже не оглянулась. Будто не видела удивленных глаз водителя. И тот, проехав метров двести, остановился у Дарьиной каморки.
Баба приготовила себе ужин. Заодно и в комнате стало тепло. Поев, огляделась. Надо белье погладить. Сообразить занавески на окна. Какое-никакое, а жилье. Уход за ним нужен. Решила завтра побелить комнату. А сегодня — дух перевести, сил набраться.
В это время в бараках условников шла своя жизнь. И мужики пропивали остатки от получки. Кто с кем. Одни — сбившись в компании, другие — вдвоем с подельщиками или в одиночку, чокая стакан с бутылкой, хмелели всяк по-своему.
Вон и бригада Тихона… Без бригадира некому на них цыкнуть. Все пережрались. Глаза соловые, языки заплетаются, рожи от спиртного развезло, перекосило. Не говорят — орут. О чем? Да и сами не знают.
За ними, открыв дверь, наблюдал бугор. Тесть решил дать волю. Пусть пропьются. Вытряхнут пыль из карманов. Похмелье им он всегда успеет устроить. Но из-за одного негодяя нельзя портить жизнь и отдых всем условникам. К тому же… Наблюдал за каждым. Он знал их, как содержимое своих карманов. А потому всякое изменение в поведении подмечал раньше других.
Вон двое бульдозеристов. Чумазые, как тихушники, напились до визга. Фраера. Фартовые так не пьют.
А этот, сучкоруб… Смехота. Не мужик, окурок. А туда же, интеллектуалом себя называет. Знать бы, что это такое? У всех фартовых спрашивал, все без понта. Фарцовщиков, домушников, скокарей, стопорил, медвежатников, мокрушников знал. А вот с интеллектуалом — не доводилось… Хотя если все они, как этот — библиотекарь бывший, то навару с них не больше, чем с сявки. А вот тот гнус развалился и поет свою извечную:
Сижу на нарах,
Как король на именинах,
И пайку серого — о
Желаю получить…
Тесть усмехнулся: «У него еще и желания завелись. Ах, подлюка! Свой навар еще вчера пропил. За чьи шиши сегодня уж- рался? У кого увел получку? Может, у Тихона?»
