Иван вытаращил глаза.
– Ну ты, дед, даёшь… – только и смог он произнести.
– Парень ты уже взрослый, в деревне в твои годы уже детишек имеют, так что, думаю, добром распорядишься по уму. Не как батя твой…
Евсей Минаич украдкой смахнул слезу.
– Да уж разберусь, – кивнул Иван. – Спасибо тебе, дедушка.
Он помог деду собрать вещи со стола, не переставая удивленно покачивать головой и бормотать про себя: «Вот тебе и дед – божий одуванчик… Котовский на пенсии…»
Когда же наследство было вновь упаковано в застиранную простыню, старик изуродованными войной и артритом пальцами расстегнул рубаху и снял с морщинистой шеи мешочек, сшитый из толстой черной кожи. Сколько себя помнил Иван, мешочек этот дед не снимал никогда, даже в бане, а на все расспросы отвечал лишь:
– Опосля, внучек, опосля, погодь маленько…
Руки Евсея Минаича дрожали и не слушались. И это было не от старости. Иван рванулся помочь, но потом, сообразив что-то, сел на место и притих.
Наконец Евсей Минаич справился с тесёмками и развязал мешочек. Иван вздохнул… А выдохнуть-то и позабыл.
На ладони старика отливал серебром металлический круг, внутри которого была заключена испещренная непонятными символами пентаграмма. По бокам диска топорщились маленькие крылья. Мелкие, но удивительно правильно ограненные драгоценные камни украшали амулет, и не надо было быть большим знатоком антиквариата, чтобы понять, насколько это древняя и бесценная вещь.
– Откуда это у тебя, деда… – наконец выдохнул Иван.
– От твоего дедушки. Настоящего.
– Как? Ты его знал? И молчал столько лет?
– Молчал…
Седая голова опустилась ещё ниже:
– Может, зря молчал. Но уж теперь точно самое время. Дед-то твой уж больно страшно погиб на войне. И не от фашиста. Его бомба-то уж, почитай, мертвого накрыла. Я об нем не особо много знал, он такой был, не разговорится шибко. Малахольный маленько, земля ему пухом, сердешному. По ночам бредил, всё ему какой-то человек в чёрном мерещился. А перед смертью самой он мне вот это отдал и наказал тебе передать. Я сына его после войны нашел, воспитал. Отца твоего, то есть. А он, бедолага, пулю себе в лоб пустил. К нему тоже тот чёрный человек по ночам во сне приходил. Не выдержал парень, видать. Да там и помимо этого много всего было. И мамка твоя его не пережила – родила тебя и Богу душу отдала. Да про то ты знаешь. Вот так.
Дед протянул парню амулет:
– Держи, Иван, теперь это твое. Ты поосторожней с ним, что это такое – знать не знаю, но чую – не к добру вещица. Думал уж выкинуть его от греха, да как можно наказ предсмертный нарушить…
То ли слишком сильно тряслись руки у старика, то ли больно острым оказался край металлического круга, но на ладони Евсей Минаича внезапно открылся довольно глубокий порез. Только что не было ничего – и вдруг за секунду морщинистая рука окрасилась тёмной кровью.
– Ох ты! – Дед удивленно вскинул косматые седые брови. – Да как же это? Совсем старый стал, руки не держат…
Иван вскочил со стула и кинулся к аптечке, бросив на ходу:
– А сам мне только что – осторожней, осторожней. И на тебе.
Он залил зеленкой ранку и начал её бинтовать. А дед всё хмурил брови и бормотал:
– Чует мое сердце, не к добру это.
Потом ещё долго сидели они за столом, много несказанного накопилось за два года. Только под утро Евсей Минаич отправил парня спать, а сам после до самого рассвета сидел у окна, смотрел, как солнце осторожно высовывает из-за крыш соседних домов свою огненную макушку, вздыхал и шептал про себя, обращаясь к кому-то невидимому и могущественному:
– Прошу тебя, сделай так, чтобы проклятие потеряло силу… Пусть хоть у Ванюши все в жизни будет хорошо…
* * *
Иван проснулся поздно, удивляясь, что так долго дневальный не орёт: «Рота, подъем!»
Роты не было. Не было привычного глазу забора из двухэтажных металлических кроватей. Была однокомнатная квартирка из армейских снов, в которой он провел свое детство.
Из кухни пахло яичницей и… домом. Он есть, этот запах, родной и знакомый, который невозможно забыть и который узнаешь сразу из тысячи других запахов. Особенно если ты так долго не был дома.
Иван улыбнулся, откинулся на подушку и расслабился. Однако желудок требовал своё. Иван нехотя протёр кулаками не желающие открываться глаза, зевнул от души и поплёлся на кухню.
