Он обвивает меня своей сильной мускулистой рукой.
— Ты дрожишь, — говорит он, привлекая меня к груди.
— Не м-м-могу не…
— Тебе холодно? Я могу принести еще одеял, если…
— Нет, не уходи. Ост-т-т-танься со мной. — Я поворачиваюсь так, чтобы обхватить его руками. Я утыкаюсь в тепло его тела, не желая никуда его отпускать. — Я просто в-в-волнуюсь.
Он гладит меня по влажным от дождя волосам.
— Я тоже.
— Карлос?
— Да?
Я не вижу его, поэтому протягиваю руку и касаюсь его гладко выбритого подбородка.
— Расскажи мне о каком-нибудь воспоминании из своего детства. Что-нибудь х-х-хорошее.
Он долго ничего не отвечает. Неужели у него совсем нет счастливых воспоминаний о жизни в Чикаго?
— Мы с Алексом всегда устраивали разные пакости после школы, пока ма была на работе. Алекс оставался за старшего, но последнее, чего хочет тринадцатилетний мальчишка, — это садиться за домашнюю работу сразу после прихода домой. У нас были свои соревнования, которые мы называли Олимпийскими играми Фуэнтесов. Какие только глупости мы тогда ни вытворяли.
— Например?
— У Алекса однажды возникла ужасная идея отрезать верх у маминых колготок и засунуть в них по теннисному шарику. Он называл это колготочными метательными дисками. Мы раскручивали их, как лопасти ветряной мельницы, а потом кидали что есть мочи. Иногда побеждал тот, кто бросил дальше всех, иногда тот, кто выше. — Он тихонько посмеивается. — Мы были такими идиотами, засунув их потом обратно в комод ма. Думали, она никогда не поймет, кто их испортил.
— Сильно она разозлилась?
— Скажем так, моя задница до сих пор побаливает с того дня, а это было семь лет назад.
— Ох.
— Да. Тогда мы с Алексом много времени проводили вместе. Однажды мне захотелось поиграть в пирата. Я зашел в комнату к ма, взял ее шкатулку с украшениями и зарыл в лесу рядом с домом. Это была по большей части дешевая бижутерия и глупые значки, которые ей нужно было носить на работу. Я пришел домой и нарисовал карту с большим красным крестом на месте, где я зарыл шкатулку, и предложил Алексу найти ее.
— Он нашел?
— Нет. — Он смеется. — И я не смог.
— Твоя мама была в ярости?
— О, в ярости — это мягко сказано, chica. Каждый день после школы я ходил в лес и пытался отыскать ее украшения, но так и не смог. Хуже всего то, что в той шкатулке было ее обручальное кольцо… она никогда не носила его после смерти отца, потому что боялась потерять.
— О боже мой. Это ужасно.
— Да, у этой истории есть и печальная сторона, это точно. Но когда-нибудь я все же найду ту шкатулку, если кто-нибудь еще не наткнулся на нее за эти годы. Теперь твой черед. Что ты вытворяла, чтобы напакостить Его Светлости Профессору и Королеве-Матери Органических Чаев?
— Как-то раз я спрятала отцовские ключи от машины, чтобы он не мог уехать на работу, — говорю я.
— Недостаточно ужасная история. Расскажи мне что-нибудь еще.
— Я притворялась больной, чтобы не ходить в школу.
— Ой, умоляю тебя. Я был в этом чемпионом. Неужели у тебя нет ни одной истории похуже? Или ты всегда была пай-девочкой?
— Когда я злилась на своих родителей, я подливала им в тюбики с зубной пастой соус табаско.
— Вот что я хотел услышать. Отлично.
— Мои родители никогда не били меня — они не верят, что это работает. Но я частенько оказывалась под домашним арестом в свой бунтарский период, когда мне было двенадцать.
Он смеется.
— Мой бунтарский период так и не закончился. — Карлос легонько касается пальцами моей коленки и поднимает их выше. Когда он доходит до подвязки, дотрагивается до кружева. — Что это?
— Подвязка. Ты должен будешь забрать ее и сохранить как воспоминание. Ч-ч-что-то вроде трофея за то, что ты был близок с девушкой. Это глупо, правда. И немного у-у-унизительно, если я слишком м-м-много об этом думаю.
— Я знаю, что это, — говорит он с удивлением, отчетливо слышным в его голосе. — Я просто хотел услышать твое объяснение. — Он спускает подвязку по моей ноге, прослеживая губами тот же путь. — Мне нравится, — говорит он, снимая с меня туфли. Подвязка падает вслед за ними.
— Сейчас в тебе тоже говорит бунтарь? — спрашиваю его я.
— Sí. Да, самый настоящий.
